— Успокойся. Наши приключения не подошли еще к концу, и мы пока не оживили море. Лучше поднимись на мачту, следи за горизонтом — течение должно привести нас к следующему в цепи островов. Они нанизаны на него, точно бусины на нитку.
В самом деле, новый остров не замедлил. Он лег перед носом «Стеллы», как округлая спина допотопного чудища, горбушка плесневелого каравая, — заросший сероватыми кустиками полыни, деревьями-кривульками, деревянными и глинобитными домами. Это было карикатурное подобие города Камилла: деревья почти не давали тени, вода реки текла обочь домов и была мутной, вместо каналов вдоль узких улочек текли ручьи жидкой грязи. Ею же были вымазаны заборы и стены: кое-где все археологические наслоения отлупились, и пролысины обнажали дранку, положенную крест-накрест, или паз, откуда нахально торчала пакля, тряпка или просто трава. Такая же гниль и ветхость была нахлобучена вместо крыши — раздерганная, будто в голодный год. Однако даже у сравнительно чистой соломы или сена вид был категорически несъедобный: серый и задымленный. И трава обочин, окаймившая срединную грязь, была какая-то неживая, и пыльные деревья будто насильно были выволочены из земли за вихор, и застыл на верху одного из крайних домов странно изогнутый, крашенный ржавым суриком флюгер, что давно показывал не ветер, а вселенскую сушь, тишь и гладь. Было тихо и безлюдно.
— Жаль, арфу на борту оставили — разбудить здешнее сонное королевство, — ехидно прошептал Барух.
— Тоже и ослов. Я так думаю, здешним обывателям их песнопение придется куда более ко двору, — с холодцой в голосе ответил ему Биккху. На этих словах он почему-то с силой воткнул посох в землю и огладил медную оковку рукояти.
— Бросьте, — вмешался Камилл. — Наше дело здесь — смотреть. Не думаю, чтобы понадобилось вмешаться.
Так дошли они до площади — или того, что могло быть ею названо.
Здесь царила обширная, по впечатлению — никогда не просыхающая лужа; ее тягучие волны наплескивали на заборы окрестных домов при малейшей попытке нарушить девство ее поверхности. Странники, которые давно уже брели по щиколотку в прохладной жиже, без страха свернули к ближайшему частоколу из бревен, грозно поставленных на попа, и оперлись на него спиной, наблюдая.
Тут зазвенело вроде бы бронзовое било — сначала мерно и глухо, потом с трезвонами и переливами. «Б-блин, блин», звякал основной голос, «Б-блинохват», отзывались подголоски. Откуда-то из параллельного, что ли, пространства на середину с плюхом приземлилось корыто на ножках, длинное, долбленое из целого полубревна, как дикарская лодка, красноватое и жирно глянцевое изнутри. Еще раз ударили звоны, и вдруг улицы и переулки закишели народом, выбегавшим из домов навстречу корыту. Оно стало стремительно наполняться едой и питьем самого, впрочем, изысканного вкуса и запаха: в фарфоровых блюдах и хрустальных кубках, узких матовых бутылях и крошечных серебряных судках с тонкой ручкой сбоку. Майсара ахнул, облизнулся и рванулся было тоже на площадь, но Барух, куда резче и злее, чем всегда, дернул его назад к забору.
— Нельзя. Стой смирно и гляди. Это не мираж, но куда опаснее. У вас, арабов, и на этот счет завелась сказка.
— Что, снова твой друг Синдбад? — уныло спросил Майсара.
Народец, округлые формы которого были облачены в пестрое и блестящее, обступил кормушку, давясь и толкаясь. Одежды покрылись свежим слоем грязи, но существам было всё равно. Ни огорчения, ни радости не отразилось на лицах, мясистых и невыразительных, которые носили некое клеймо порочного сходства: и ни мужчин, ни женщин, ни детей нельзя было различить в этой массе. Издавая нечленораздельные возгласы и повизгивая, все стали пожирать содержимое корыта, нагибаясь над ним и хватая прямо ртами. Руки у них не действовали: Странники с ужасом и омерзением отметили, что пальцы тварей как бы поддуты изнутри и растопырились от ожирения.
И еще с большим ужасом наши путники увидели, что, покончив с обыкновенной едой, жители грязевой деревни стали с хрустом пожирать посуду и утварь. А та еще прибывала: расшитые полотнища, золотые вазы, статуэтки, ювелирные украшения, картины на холсте и пергаменте, ковры, книги-кодексы и книги-свитки, бронзовые астролябии и стальные телескопы, некие плоские черно-серебристые коробочки и зеркальные диски с надписями и картинками на обороте.
— Поглощают разнообразную культурную и научную информацию, — с презрением сказал Камилл. — Ничего не давая взамен, кроме натуральных животных отходов.
Пожирая свою пищу, существа на глазах менялись. Спины сгорбились, рты выпятились вперед, лбы и подбородки исчезли, зубы вылезли за верхнюю губу, вывернулись наружу ноздри — они на глазах становились чудовищной смесью кабана, пса и обезьяны. Похрюкивая и подвывая, они докончили свой паек, вылизали дно и стенки до лоска и начали было плотоядно поглядывать друг на друга и на свидетелей их обжорства, как снова блямкнуло незримое ботало. Сразу их одолела дремота. Еле пошевеливаясь от ожирения, полуживотные повернули назад, к своим лежбищам. Корыто покачалось — и растаяло в изумленном воздухе.
— Вот видишь, Майсара, — подытожил Камилл, — что в конце концов ждет любого, кто соблазнится. Это ведь были люди, и не худшие в своем роде, — моряки, кругосветные путешественники, ученые, исследователи… да мало кто еще.
— Их съедят великаны, о Камилл? — с некоторым испугом спросил его брат. — Я тоже помню ту легенду.
— Ох, если бы так. Но нет. Ты заметил красноватый отлив и потеки на днище? Когда скоты совсем отупеют и станут ненасытны, их бросят кормить тем, что мы видели, и станут приучать к человечине. Сначала будут бросать куски ее им под рыло. Потом кстати позволят пожирать и друг друга, чтобы выявить самых сильных и бессовестных. Метод, опробованный на крысах… Они пройдут отбор и сами выйдут на охоту, чтобы добывать пропитание себе и тем, кто еще не прошел все круги. Первое называется «война», второе — «плен».
— Вот зачем им маленькие пастушата, — кивнул Биккху. — Съедят или уподобят.
— Потом их научат передвигаться по островам, а тем временем им подоспеет достойная смена.
— Кто научит, Камилл?
— Само Зло, которое розлито в мирах, подобных этому.
— Есть и еще такие миры?
— Да, братья.
— Почему бы не перебить скотов сейчас? — спросил иудей. — Субхути ты запретил. Но я-то никогда не принимал на себя обязанностей миротворца.
— Всему свое время, помнишь, как сказал Когелет? Мы ведь не раз читали эти слова в синагоге.
И снова они плыли. Постепенно поднялся резкий ветер, срывая клочья пены: стриг верхушки им же созданных волн, колыхал «Стеллу Марис», которая с трудом улавливала его своими парусами. Казалось, пассат хочет свернуть кораблик с его подводного пути. Над головой бродили сизые и вороные тучи; в глубине их зловеще алело, но они были молчаливы. Зато непрестанно звенела Барухова арфа, разгоняя копящиеся громы и молнии, и в голосе ее была торжественная печаль. Животные, которым передалось общее неприкаянное настроение, бродили по палубе, ластились к хозяевам, как собаки, и во взоре их светилась мировая скорбь. Росинант, было округлившийся, снова отощал и стал нервным, Дюльдюль немного погрубела, зато отрастила мышцы, а Хазар, чтобы не впасть в уныние окончательно, то и дело репетировал свой боевой клич — по счастью, в четверть голоса.
