— Что ты знаешь, женщина, чтобы судить меня? Ты не была на моем месте, — отрезал вейнгар, не желая признавать правоту слов сестринской кормилицы. — Я бы лишился всего. Всей жизни! Остался прозябать в роли советника и прислужника. Я — рожденный, чтобы править! А он… Он, появившийся непонятно от кого, приблудок Лурасы…
Таирия вздрогнула, услышав стук перевернувшегося кресла. От обличительной речи отца ее руки покрылись мурашками, а сердце предательски сжалось, жаждая и одновременно боясь услышать продолжение.
— Ты столько лет смотришь на меня волком, беспрестанно обвиняя, а может и не я виновен? Может отца нужно винить? Твоего обожаемого Кэмарна? Он же не говорил мне. Столько лет не говорил. Скрывал свои планы, утверждая мою веру в себя, в решенное будущее! Молчал, пока этот рос на моих глазах, чтобы отнять принадлежащее по праву!
Вейнгар сорвался на крик, и еще что-то слетело со своего места, с дребезжащим звоном приземлившись на пол.
— Поставь на место и не кричи. Ты уже давно не капризный ребенок, — велела Матерну Гарья, поразив Ири до самых глубин.
Чтобы кто-то так разговаривал с ее отцом? Нечто невообразимое, и оттого еще более пугающее, рождающее в душе скребущее чувство ожидания скорого возмездия — воздаяния за протест. Девушка испугалась за няньку.
Таирия ни разу в жизни не слышала, чтобы они сказали друг другу нечто большее, чем обязательное приветствие прислуги и благосклонный ответ правителя. Только это на протяжении многих лет, а сейчас такое!
Ири не знала, что думать. Как понять и расценить услышанное? Неужели есть кто-то, кто способен противоречить ее отцу? Неужто Гарья имеет какое-то влияние на него? И почему тогда молчала все это время, безропотно снося его издевательства над сестрой и дочерью?
— Да как ты смеешь?! — последовал возмущенный рык, заставивший девушку попятиться к выходу.
— Смею. Я растила тебя, качала, одевала, кормила, так же как и ее. Потому смею, — в голосе старой женщины звучали неприкрытая жалость и скорбь. — Ты предал себя самого, Матерн, своего отца и сестру, изменил Тэле. Так какой ты после этого правитель? Задумайся! Только трус, вор и несущий горькую смерть на радость Аргерду, — прозвучал приговор Гарьи, вслед за которым раздался яростный рык вейнгара.
— Ты!..
Внутренности Таирии скрутило в тугой комок страха, и девушка приготовилась ворваться в комнату, чтобы встать между отцом и нянькой — и последствия не важны — когда услышала слабый, сиплый и едва разбираемый совет тетушки: "Оставь его, Гарья. Матерн ошибся. Он еще раскается, поймет".
От звука этого голоса колени Ири подогнулись, и с тихим стоном девушка осела на пол.
Лураса очнулась, а для Таирии мир померк. Дочь вейнгара провалилась в черные объятья беспамятства, с радостью принявшего ее в кольцо своих призрачных, обещающих успокоение, рук.
* * *
С некоторым беспокойством Антаргин пристально наблюдал за сыном. На лице Лутарга недоверие сменялось непониманием, смятение перерастало в надежду, затем появлялось сомнение и так по кругу. Молодой человек оказался настолько выбит из колеи, что привычные самообладание и маска бесстрастия покинули его, позволяя Перворожденному считывать вереницу эмоций прямо с лица, не заглядывая в мысли. Антаргин видел, насколько тяжело дается сыну принятие всего узнанного, как борется в нем желание признать и страх ошибиться, как разрывают Лутарга колебания чаш весов, где на одной стороне тянет вниз выработанная с годами подозрительность, а на другой — прилагает усилия стремление обрести семью, и еще один остро заточенный шип вонзился в сердце мужчины.
Его мальчик был одинок, долгие годы беспросветно одинок, не имея даже дружеской руки, чтобы опереться и позаимствовать сил на борьбу с очередным жестоким ударом судьбы. Страшно и горько всегда и во всех перипетиях, преподносимых запутанными тропами жизненных дорог, оставаться одному.
— Загляни в себя, Лутарг. Обратись к духу, сердцу или душе и они подскажут тебе, что верно, а что нет, — посоветовал Антаргин, хотя и понимал, что его словоизлияние пройдет впустую.
Никакие наставления сейчас не могли помочь его сыну, только он сам, своими собственными силами должен был распутать хаотичный клубок воспоминаний и принять их в себя. Пережить каждый миг, даже самый холодный и безрадостный, чтобы прозреть и найти путь дальше.
Еще некоторое время они молча наблюдали друг за другом, каждый думая о стоящем напротив, но, при этом, не задавая вопросов.
А потом, взглянув на ширму, Лутарг попросил:
— Покажи мне его.
Антаргину не нужно было объяснять, что именно, и мужчина кивнул, направившись к двери. Сын безмолвно последовал за отцом.
Они вышли в коридор, где все также толпились каратели, и Лутарг заметил облегчение на их лицах. Мужчины явно радовались, что приватный разговор окончен, и теперь они могут воочию наблюдать за происходящим. Особенно велика была радость Сальмира, в глазах которого вспыхнул яркий свет сброшенной с плеч тяжести.
Перворожденный был дорог ему, — понял Лутарг, когда мужчины обменялись извиняющимися взглядами. Дорог, как брат.
Собиратели безропотно расступились, пропуская Антаргина и идущего за ним Лутарга, но молодой человек почему-то не сомневался, что вся семерка неизменно проследует за ними, куда бы отец не повел его.
Отец — от этого слова, от того, что в глубине души Лутарг признал ведущего своим родителем, волна чего-то светлого, но пока еще непонятного, захлестнула мужчину, пробежавшись теплом по коже и укоренившись возле сердца, заняла пустующую в ожидании нее нишу.
Они не покинули центральную башню крепости, лишь поднялись на уровень выше, чтобы войти в похожие на предыдущие покои, только выдержанные в светло-серых тонах, с узкой одинокой постелью без прикрас в виде столбиков и балдахина, большим столом у окна и таким же огромным креслом у камина, где исполнял свой затейливый танец обогревающий комнату огонь.
На счет сопровождения Лутарг ошибся. Из всей семерки до места с ними дошел только Сальмир. На этот раз Антаргин не остановил своего советника и друга, и калерат вошел в комнату вместе с мужчинами, но остался стоять возле двери, словно почувствовал, что его близкое присутствие в данном случае будет неуместным.
Признание одного неминуемо вело за собой согласие с другим. А потому Лутарг буквально пожирал глазами изображенную на гобелене женщину, пытаясь представить, какой матерью она была для него, как целовала перед сном на протяжении коротких шести лет, как прижимала к груди, вспоминая его отца, или роняла слезы, тоскуя об оставленном муже.
