До окончания урока оставалось всего ничего, и Дайм уже предвкушал, как скатится вниз по лестнице, накинет волчью шубу, схватит санки и помчится к веселой компании на горке. Младший брат и старшие сестры давно закончили дела и развлекались, как могли. Иногда Дайм завидовал им. У него одного обнаружился родовой дар, и на редкость сильный. Целых две стихии, разум и жизнь. И, кроме обычных для шера грамоты, математики, риторики и прочего, ему приходилось изучать ещё десяток наук, от ботаники до гномьих рун. Времени это занимало невероятное количество, правда, было настолько интересно, что никакие развлечения и в сравнение не шли. Разве что фехтование, к которому маги традиционно относились пренебрежительно, привлекало Дайма не меньше учебы.
Но на горку Дайм в тот день так и не попал. Едва окончился урок, в дверях библиотеки появилась очаровательная дама в нежно-салатовом бархате. Блестящие каштановые локоны, собранные в свободный узел, улыбчивые золотисто-карие глаза и свежий румянец заставили бы незнакомого с баронессой человека принять её скорее за старшую сестру Дайма, нежели за мать. Несмотря на четверых детей, старшей из которых недавно исполнилось семнадцать, Леситта Маргрейт сохранила юношескую стройность и гибкость. Что, собственно, совершенно неудивительно для светлого мага, владеющего даром жизни.
— Мэтр, будьте любезны, оставьте нас. — Баронесса сопроводила свои слова теплой улыбкой, но Дайм видел в её глазах тревогу и печаль. — Мне нужно поговорить с сишером Даймом.
— Сишиера, сишер. — Мэтр Хеуск поклонился и покинул библиотеку.
— Мама? — Дайм подошёл к матери, так и стоящей у порога, и взял её за руку. — Что случилось?
— Давай присядем. — Баронесса позволила сыну усадить себя в кресло и подвинуть скамеечку для ног, подождала, пока он присядет сам, и только тогда заговорила. — Дайм, я должна просить у тебя прощения. Ты знаешь, я люблю тебя ничуть не меньше твоих сестер и братьев… может быть, даже больше…
Устремив взгляд в окно, баронесса замолчала. На всегда гладком лбу обозначилась горькая складочка, тонкая, украшенная кольцами рука теребила юбку. Дайм смотрел на мать и понимал, что не хочет услышать то, что она собирается сказать. Хотя он уже догадывался, о чем пойдет речь — но пока слово не сказано…
— Матушка, право, не стоит…
— Стоит. Ты знаешь, кто твой отец. — В тоне баронессы не было сомнения.
— Да, конечно.
— Покойный барон никогда не говорил с тобой об этом. Он считал тебя родным сыном. — Леситта словно разговаривала сама с собой. — И слухи давно уже прекратились…
— Достаточно посмотреть в зеркало, матушка, — грустно улыбнулся Дайм.
Впервые он догадался, что вовсе не сын барона Маргрейта, лет в семь, подслушав разговор одного из гостей с матерью. Они говорили о фамильном сходстве двух дядюшек, что который год делят крохотную рощу у реки. И маленький баронет задумался: почему Ульма и Зирана похожи на мать с отцом, и Венрик похож — те же золотисто-карие материнские глаза, отцовский профиль, даже говорит как отец, хоть и шестилетний карапуз. А Дайм не похож. Разве что на мать совсем немножко. И ни у кого из родни нет таких глаз, ярко бирюзовых.
Попытка выведать правду у няни ни к чему не привела. Толстушка Синна делала большие удивленные глаза, пожимала плечами и ничегошеньки не могла сказать, кроме как: «Сишер, да что вы такое говорите? Да кто вам такую чушь посмел сказать? Ваша матушка будет плакать, если узнает, что вы такое спрашиваете, сишер».
Но слова няньки Дайма не убедили. Ведь её взяли, когда он уже родился. Так откуда ей знать, что там было раньше? Догадку подтверждало и то, что о времени до рождения старшего сына в семье предпочитали не говорить. По расчетам уже более взрослого, десятилетнего, Дайма выходило, что родители упорно замалчивают события как раз тех самых месяцев трех… и жили в то время они в столице Империи, Фьонадири, переехав в родовое поместье за семь месяцев до его появления на свет.
Окончательно он понял, кто его настоящий отец, увидев бирюзовые глаза Императора Элиаса.
Дайму было одиннадцать, когда барон Маргрейт с семейством собрался в гости к графу Тендарну, известному своими ярыми верноподданническими речами. В парадной гостиной на самом видном месте висел портрет Его Всемогущества — в полный рост, в короне и мантии, со скипетром в виде головы кугуара. Слава Светлой, Дайм уже стал достаточно взрослым, чтобы не показать родителям удивления и страха.
Ни одной честолюбивой мысли в его голову не закралось. Он прекрасно помнил тщательно скрываемый за улыбками и шутками ужас матери, когда кто-либо из соседей или родни спрашивал, отчего баронесса не желает наведаться в Метрополию — ведь в свое время красавица Леситта произвела фурор в высшем свете и чуть было не стала фрейлиной императрицы. И, хоть до глухого угла среди лесов западного Ольбера новости из Метрополии доходили медленно, редко и в весьма искаженном виде, о незавидной судьбе сводных братьев-бастардов Дайм слышал.
Вскоре после той поездки внезапно скончался барон Маргрейт. Глупая случайность: на охоте, в погоне за лисой, под ним споткнулся конь. Смерть была мгновенной, барон сломал шею, вылетев из седла на полном скаку. После похорон баронесса окончательно закрылась в родовом замке, не выезжая дальше малюсенького городка Бретта. Даже почти перестала приглашать в гости соседей и наносить им визиты, лишь изредка наведываясь к Сошкетам и Рутбесам, и то лишь с дочерьми.
Теперь же, похоже, случилось именно то, о чем мать и сын никогда не говорили, но чего оба опасались. Дайму не было надобности гадать, отчего матушка завела неприятный разговор и отчего в глазах её слезы. Край свитка, выглядывающий из широкого рукава платья, и присутствие в доме нескольких незнакомцев, на одном из которых ощущалось не меньше дюжины сложных заклятий, и темных, и светлых. Их приезд прошел для Дайма незамеченным — он был слишком погружен в занятия, но, стоило увидеть письмо, как по еле уловимому отблеску, следу чужой ауры, он нашел и гонца.
— Его Всемогущество требует твоего приезда в столицу. — Баронесса протянула сыну свиток со сломанной белой печатью. — Вот, прочитай сам.
Письмо казалось Дайму змеей, готовой укусить. Он задержал дыхание, принимая его из рук матери, и долгие мгновения не решался развернуть. И вздохнул — с трудом, со всхлипом — только дочитав последние слова: «пять часов пополудни третьего дня 235 года».
— Мне выезжать сегодня?
— Да. Прости, Дайм. — До того сдерживаемые слезы покатились по щекам баронессы. — Я так надеялась…
— Не стоит, матушка. Вы ничего не могли поделать.
