― Но…
― По-моему, этот разговор окончен, Паркинсон. Пора бы уже двинуться дальше.
― Ты не можешь… Не с ней… ― Пэнси замолчала. Шмыгнула носом и отступила. Медленно, — в тень у противоположной стены. Помотала головой. В ее голосе была такая боль, что Драко вздрогнул. ― Ты делаешь большую ошибку, Малфой, ― пробормотала она. Он почти слышал слезы, струящиеся ее по щекам и звенящие в голосе. ― Я понятия не имею, что происходит. Но знаю одно. Ты пожалеешь. Вы оба пожалеете.
«Да. Поздравляю, возьми с полки пирожок». — Он уже жалел о каждом из бесконечной вереницы образов Грейнджер, не выходящих из головы. И, черт возьми, будьте уверены, она тоже жалела. Сожаление было таким невыносимо острым, что Драко почти чувствовал его вкус на языке.
Не то, чтобы это его останавливало. Что угодно из этого.
― Последний раз говорю. Не знаю, о чем ты.
― Ну. По крайней мере, насчет одного ты прав.
― И что же это?
― Каждый, кто перейдет мне дорогу, заплатит.
Драко сжал зубы.
― Это угроза, Паркинсон?
― Ты сломал мне жизнь, ублюдок.
Он посмотрел в потолок.
― Я в этом искренне сомневаюсь.
― Но и свою — в чертову тучу раз больше.
Драко резко взглянул на нее.
Потому что — несмотря на то, что он знал… Пусть твердил себе это каждое утро, и каждый вечер, и каждую минуту в промежутке — услышать это вот так, сказанным вслух другим голосом, непохожим на голос отца… его сердце сжалось.
Он сломал себе жизнь. В самом деле? Грейнджер разрушила его гребаную жизнь.
И, наверное, почти довольна собой. Почти. Преподав ему урок. Напоив Драко его собственным ядом.
Такого никому не пожелаешь. Невозможно, просто немыслимо. Потому что… да, он жесток и ему нравится жестокость… но это — слишком грубо, гнусно, и словно пропитано, насыщено ненавистью, и любовью к ненависти, и тягой к ее телу. Полный пи*дец, куда хуже, чем все, что мог сотворить с кем-то Драко. Сильнее любой магии, какой он когда-либо осмеливался пользоваться. Почти неодолимее законов отца. Неписаных правил его жизни. И, кажется, так и должно быть — судя по тому, насколько оно им противоречит.
― Не говори, что великому и ужасному Драко Малфою нечем крыть, ― съязвила Пэнси.
Драко все еще смотрел на нее, хмурясь, чуть наклонив голову на бок.
Он не ненавидел Пэнси. Просто она его жутко раздражала. А сегодня, этим утром, помешала его неверию. Залезла в голову большой жирной ложкой и взбила мозги в еще больший чертов гоголь-моголь.
Всё те последние слова. О разрушении.
Драко думал о Грейнджер, о том, как она ошиблась, что этот кошмар не кончился, потому что дыра у него в груди никуда не делась. И он все еще задыхается из-за нее. Он думал об этом всю ночь. Все предыдущие ночи. Три — с тех пор, как они в последний раз разговаривали. Казалось, тысячи — с тех пор, как целовались в последний раз. И мысль о ней отвлекла его от размышлений о себе. О том, каким он стал ничтожеством.
Почти наверняка Пэнси права. Он уничтожен.
―Может, когда ты наконец поймешь своей тупой башкой, что между нами все кончено, ― прорычал Драко, — слова скребли по поверхности мозга, заглушая мысли. ― Мы опять сможем стать друзьями, Пэнс. До тех пор. Оставь меня, на х*й, в покое.
Оставь меня, на х*й, в покое, как она.
Пэнси помотала головой.
― Знаешь, что хуже всего? ― прошептала она, лицо все еще в уродливой тени. ― Возможно, она даже не хочет тебя.
― Ты что, глухая? Я сказал, уйди. ― Он почти удивлялся, почему сам до сих пор не ушел. Почему его тело считало, что ему необходимо это услышать.
― Спорим, я права, а, Малфой? Она не хочет, чтобы ты испортил ее идеальные благопристойные юбочки, и из-за этого ты лезешь на стену и на х*й сходишь с ума. Ты поэтому такой в последнее время?
― Заткнись, Паркинсон. Или я не уверен…
― Быть отвергнутым грязнокровкой. Ниже некуда.
― Ты не поверишь, до каких глубин я дошел, ― огрызнулся Драко. ― С тобой путался, например.
― Не обманывай себя! ― рявкнула она, ― Не притворяйся, что я для тебя ничего не значила!
― Ты для меня ничего не значила.
― Я знаю, что это неправда.
― С чего ты взяла?
― Потому что это продолжалось четыре года, Драко!
― Большую часть которых мы оба трахались с кем попало.
― Нет. Большую часть которых ты трахался с кем попало. Последний год, Драко? Только ты.
― Не смеши мои тапки, Паркинсон. Ты даже не скрывала. Никто из нас не скрывал.
― Ну, я врала, ― выдохнула она. ― Врала, потому что не хотела, чтобы выглядело так, будто я влюблена.
Драко недоверчиво уставился на нее.
― А ты уверена, что не врешь прямо сейчас?
― Да, Малфой. Возможно, пару раз я и давала кому-то после того, как отсосу, но в последний год ты единственный, с кем я доходила до конца. Единственный, с кем я занималась любовью.
Драко почувствовал, что ему не хватает воздуха.
― Какого?.. Я с роду не занимался с тобой любовью, Пэнси. Даже не думал, что ты знаешь такие слова.
― И ошибся, не правда ли?
― И не я один. Могу поклясться могилой отца, что ни за в жизни не стал бы заниматься с тобой любовью.
― Ну, разумеется, ― издевательски протянула она. ― Наверное, вся жизнь заполнена попытками забраться в грязные трусы Грейнджер, а?
― Как скажешь.
― Все равно. Можешь грубить, сколько хочешь, Драко, но даже ты не можешь отрицать, что мы были связаны. Больше, чем ты когда-нибудь будешь со своей тупойгрязнокровкой.
«Больше? Ты не представляешь. Нет ничего больше».
― У нас ничего не было.
― Ты не любил меня? Может, хоть чуть-чуть? Это даже не приходило тебе в голову?
Где ты была в последние годы, Пэнси? Он — Малфой. Он не умеет любить. Даже если захочет, — говорил он себе, — не сможет. Сын мертвого Пожирателя Смерти, насиловавшего, калечившего, пытавшего, убивавшего. Его не учили ничему другому. Он научился ненавидеть даже любовь матери. Сжимался от нее. Объятия, поцелуи, — и не так, как смущенно жмется большинство сыновей. А так, как учил отец.
Спросите Драко о любви, и все, что он сможет сказать — что любил только один раз. Отца. И это его полностью уничтожило.
― Драко? ― ее глаза мерцали. Надежда, отчаяние, ожидание — в крошечном отблеске света.
― Что тебе еще сказать? ― прошипел он, ― Ты была не больше, чем дырой для е*ли, Пэнси.
Драко сам вздрогнул от своих слов. Потому что в этом жестком отказе было что-то знакомое. Что-то — в ней, стоящей перед ним вот так и вдруг сникшей от его слов… у него перехватило дыхание. Он что, никогда так раньше не делал? Разве это так уж невозможно? Потому что, кажется, с Пэнси у него получилось.
