Сыч, не говоря ни слова, встал и последовал за ним. Я прислушалась.
Тихо. Молчат.
Иль, конечно, могла перестраховаться. По ее мнению, лишние пара-тройка суток пошли бы парню только на пользу. И по закону ему бы еще недели две в лубке походить, даже с марантинскими методами лечения. Так-то оно так, но ведь Иль не снимала повязок. А мы были свидетелями, с какой скоростью все заживает на кровососе нашем. Вон даже выстриженные волосы, и те отросли. От обморожений следа не осталось. Как новенький, право слово. Надо бы позвать Летту. Она у нас признанный лидер, она пусть и решает.
Ну, чего они там молчат? В гляделки, что ли, играют? Или соревнуются, кто ниже губу отвесит? В таком случае, ставлю на Мотылька — у него губищи не трупоедским чета.
Ага, зашевелились. Послышался вздох, потом голос Сыча с угрюмой нежностью произнес:
— Эх, ты. Чудо в перьях.
И сразу все словно сдвинулось с мертвой точки. Заскрипели половицы, загудел огонь в печи. Зевнула и поменяла позу Редда, ветер потерся боком о наружную стену. Где-то за домом, в ельнике, раскаркались вороны…
Сыч вышел из закутка, покручивая ус. Подмигнул мне. За ним появился Мотылек, с действительно откляченной губой, но это были уже остаточные явления.
Мотылек взял со стола обломки, совместил их, покачал и сказал детским голосом:
— Я починю.
— Брось, ерунда, — заверила я, вставая, — Позволь-ка я тебя осмотрю.
Он послушно повернулся спиной. Я проверила, плотно ли прибинтована палка, нет ли смещений, не натирает ли, не нарушено ли кровообращение. На мой взгляд, все было как нельзя лучше. Кожа крыл, на ощупь прохладная, гладкая, имела цвет и фактуру вороненого, хорошо смазанного металла. Восстановились и когти — длиной в мой указательный палец, хищно загнутые, блестящие лезвия. Вопреки миролюбивому характеру, экипировка аблиса выглядела весьма агрессивно.
— Я здоров, — заявил Мотылек. — Аблисы здоровеют быстро. Выздоравливают. Правда.
— Похоже, ты прав.
— Так че, — вмешался Сыч, — Снимать-то когда будем?
— Завтра приведу девочек. Думаю, Леттиса позволит снять лубок. Но без нее этого делать не следует. Слышишь, Мотылек?
— Слышу, — он покосился на обломки, — Я не буду больше. Я… не хотел никого обидеть.
Собрав остатки рейки, я выбросила их в печку. Чтобы глаза не мозолили.
— Вот и славно. Ну, а теперь, собственно, займемся делом.
Я раскрыла папку. Мотылек сел на табурет и деловито пододвинул к себе пачку рисунков, из которых часть была его собственной — чертежи одежды, планы жилищ, наброски утвари и инструментов. Я заметила — с каждым днем он рисует все лучше и лучше. Забавно. Скрытый талант прорезался? Сыч отпихнул ремень с пряжкой, взял карандаш и принялся редактировать принесенный мною новый текст. Губы его смешно двигались в бороде.
Я поглядела на их склоненные головы. Мальчики мои… кто тут из нас пишет книгу, а?
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Фу ты, черт. Сегодня ведь — одиннадцатое марта. Да, точно. Значит, вчера…
Двадцать девять лет. За это стоит выпить, э?
Угораздило же тебя забыть. Расскажи кому — засмеют…
Хотя вообще-то день рождения Ирги Иргиаро — осенью. В октябре. Двадцать второго. И стукнет ему всего-то пять годков. Так стоит ли пить за здоровье человека, скоро пять лет, как почившего? Стоит ли вообще обо всем этом думать?
Ладныть, паря, неча. Выпивка — она того. Завсегда на пользу.
— Ирги… Что-то случилось?
— Давай выпьем, — достал бутыль и кружки, — Выпьем… за одного человека.
Стуро поглядел на меня, озадаченно хмурясь. Видно, не мог разобраться в эмоциях моих. Да я, честно говоря, и сам в них не особо разбирался. С одной стороны — дожил, коряга, до двадцати девяти, из них четыре с хвостом — лишние, подарок богов — вроде бы радоваться надо. А с другой… Гиря, гиря моя, когда ж ты меня в покое оставишь?..
Вот мама — улыбается, набрасывает мне на плечи настоящий тильский плащ из овчины, расшитый яркими шерстяными нитками:
— С днем рождения, Ирги.
А дед, лукаво усмехаясь, вдруг извлекает из-за спины — посох! Посох пастушеский, мечту мою…
— Держи-ка.
— А — драться им? Научишь?
— Само собой.
Мне — шесть лет, и всего через месяц мама сляжет от непонятной болезни, и напрасно будет биться Красавица Раэль…
«— Ох, малыш, бедный ты мой…
И вовсе она не страшная, и молодая-молодая, моложе мамы…
— Зачем ты плачешь, Раэль? Мама ведь поправится. Поправится, да?»
Вот Лерган напускает на себя таинственный вид:
— Идем-ка. Идем, идем, — и волочет меня в конюшню, а там…
— Ты что, Лерг, в уме повредился? Это ж деньги какие… — бормочу я, пялясь на ладного, крепкого конягу, настоящего нилаура, откуда он, Лерг, то есть, его, лошадь, в смысле…
— Деньги — не проблема, — фыркает Лерг, копируя Великолепного.
А сам аж светится весь от удовольствия.
Мне — восемнадцать, и полугода не пройдет, как Лерг…
Дьявол, да прекрати же! Но ничего с этим не поделаешь. Не сбросить гирю. Не сбросить…
Вот Ринаора и ее сын, Энидар, брат мой единокровный…
— С днем рождения, — смущенно сует мне в руку стилет в изящных ножнах с клепками ирейского серебра и убегает.
Он немного побаивается меня, этот мальчишка, такой же светлоглазый, как Ринаора, такой же одержимый…
Мне — тринадцать, а он — на год меня младше, Энидар…
— Ирги…
Я помотал головой, отгоняя воспоминания, улыбнулся.
— Мне не нравится, — сказал Стуро, сдвинув брови.
— Что не нравится?
— Ты думаешь. Ты… Тебе нехорошо. Это из-за меня?
— Нет. Из-за того, за кого мы выпили. Ирги Иргиаро, можно сказать — его наследник.
— Нас-лед-ник — а-ае?
— Принадлежавшее ему — мое, хочу я этого, или нет. Память, Стуро.
— Она… мешает, да?
— Мешает. Но деваться от нее некуда.
Стуро помолчал, обдумывая. Потом проговорил негромко:
— У меня — тоже. Только — моя, не чужая. Память. Как я был аблисом.
Здрасте, приехали.
Я поднялся.
— Хочу тебя научить одной вещи, Стуро.
Он глянул с интересом.
— Это может пригодиться. Сейчас ты будешь уворачиваться от меня, а я — тебя ловить.
— Уже было, — помрачнел Стуро, — Ты поймаешь. Чему учиться?
— Уворачиваться. Ты ведь слышишь меня. Научишься слышать «хватаю», сможешь увернуться.
— Ты говорил — будет не один, больше.
— Ничего, двоих или троих ты тоже слышишь, так ведь?
— Слышу, — кивнул, потом слабо улыбнулся, — Я услышу «хватаю» — и сам укушу.
