— Слышу, — кивнул, потом слабо улыбнулся, — Я услышу «хватаю» — и сам укушу.
— Правильно. Ну, пошли на улицу.
— Хорошо срослось, — Леттиса ощупала освобожденное Мотыльково крыло. — Даже следа не осталось. Чисто, гладко, любо-дорого поглядеть. Потрогай, Иль. Да не здесь, ниже. Вот тут был перелом у самого сустава. И второй — на пядь ниже. А? Как тебе?
— Ровно и не было ничего, — хмыкнула Ильдир.
Мотылек переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо — что там девицы шушукаются?
— Вот здесь и здесь, — перешла Летта на старый найлерт. — Чувствуешь что-нибудь, Мотылек? Вот здесь болит?
— Нет. И здесь нет. Все хорошо. Я знал, что хорошо. Давно знал.
В голосе его слышалось упрямство. Мол, проклятые трупоеды заставили проболеть лишние несколько суток. Вас бы так помариновать, мол.
— Пошевели крылом, Мотылек, подвигай.
Парень тут же выполнил просьбу. В комнатке стало тесно — мы отступили в углы. Задетая крылом табуретка опрокинулась, раскатились чурбачки у печи, кочерга, а за ней совок для углей грохнулись на железный лист.
— Эй! — всполошился Сыч. — Хозяйство мне порушишь! Растопырился на радостях! Давай во двор.
— И то правда, сказала я, — пойдемте на улицу.
Летта предостерегающе подняла ладонь.
— Только, Мотылек, имей в виду. Сегодня — никаких полетов. Помахаешь крыльями и довольно.
Парень что-то неопределенно буркнул и решительно вышел за дверь. За ним выскочили собаки, а следом — мы.
Снег заметно осел. Сугробы, поеденные солнцем, поросли косыми слоистыми кристаллами. Пронзительно тенькала синица в ельнике. Мотылек дошагал до середины двора и замер, будто испугавшись открывшегося простора.
— Эй, Мотылек! Распускай паруса. Места хватит.
Я побежала к нему — а он, закинув голову, глядел на небо. Потом оглянулся и махнул рукой. Черный складчатый груз за плечами его надулся горбом и вдруг взорвался с сухим треском, мгновенно развернув опрокинутый гигантский острозубый веер. И веер этот тотчас задрожал напряженно, поймав в лопасти свои воздушный поток. Я уловила странный томительный отзвук — так невидимая гроза грохочет далеко за горами, волнуя, и пугая, и смущая контрастом угрозы и ясного неба. Так на грани слуха звенела мембрана распахнутых крыл, оказавшихся в своей стихии. Так звенит серебро о серебро, хрусталь о хрусталь — чистый и точный камертон, обнаруживающий истинную связь.
Звук чуть сменил тональность — черный веер раскрылся еще шире, выбрал иную плоскость, и по плоскости этой разлилась глазурью сияющая небесная синева.
Тонкая ломкая фигурка между звенящих крыл сделала шаг, второй, потом побежала — вниз по склону, увязая в зернистом снегу, и тут ее мотнуло, подломив не поспевающие ноги, оторвало от земли и потащило — вверх, вбок, и опять — вверх, вверх…
— Стой, глупец! Стой! Вернись, ненормальный!
Кричала Леттиса, к ней присоединилась Ильдир. Они голосили — а я онемела. Я глядела, забыв дышать, глядела, как он летит, наискось пересекая блеклый размытый пейзаж. Летит — черный, синий, золотой. И снова — черный, и снова — синий, и опять — золотой…
Глаза заслезились. Я принялась ожесточенно тереть их, а потом озираться, потому что потеряла Мотылька из виду. А найдя наконец, поняла, что все переменилось.
Он двигался теперь рывками, неуклюже заваливаясь вправо. Близкая стена Алхари служила фоном его полету — или уже падению?
Солнце щедро лупило в ледники. В их свечении совсем пропадала уже не парящая, а порхающая черная бабочка. Вот ниже, ниже, через область тени протянулся ее прерывистый путь. Мотылек снижался, замыкая круг. Вот прямо над нашими головами пронеслась странно ныряющая в воздухе угловатая фигура, похожая на гигантский кленовый лист. Еще несколько судорожных нырков — и она канула за ельник.
Пауза.
— Редда, ищи! — голос Сыча хриплый, словно бы сорванный.
Я оглянулась, чуть не грохнувшись на землю. Кажется, я все это время не дышала. У девчонок были совершенно перевернутые белые лица. Мимо них пробежал Сыч — Редда и Ун уже скрылись среди елок.
— Дурак… Что за дурак, — проговорила Летта и прижала пальцы к губам.
Я подобрала юбки и припустила следом за Сычом.
Елки росли на гребне невысоких скал, окружавших дом с тыла. За елками начинался глубокий овраг; противоположный его склон поднимался гораздо выше нашего, и был, собственно, уже частью Алхари.
Здесь я столкнулась с Сычом. Он спешил назад.
— Где?!
— В овраге. Туда не спуститься. Я за лыжами.
Кое-как я добралась до края оврага. Собачьи следы вели вниз. Там, частично затянутая под снежную поверхность, чернела неподвижная клякса. Около нее, как рыбы около коряги, плавали спины собак.
Я напрягала зрение до рези. Никакого движения. Редда вылизывала невидимое отсюда Мотыльково лицо. Ун кружил, раздвигая боками снег, поскуливал. Скулеж был слышен.
— Мотылек! — крикнула я. — Эй!
Ничего, только Редда подняла голову.
— Мо-ты-ле-ок!
Загуляло эхо, ехидно возвращая мне «ок-ок-ок». Я всхлипнула.
— Не надсаживайся, — сказал над ухом Сыч. — Сейчас я его выволоку.
Он с шелестом пронесся мимо, плавно завернул, остановился точно около черной кляксы. Наклонился.
— Что там, Сыч? Ну что там?!
— Живой. Дышит. Не пойму…
— Что? Поломался? Смотри крылья! Осторожней, Сыч! Осторожней!
— Да не ори ты так. Уши закладывает.
Я перевела дыхание, утерла нос. Чего он там возится? Что он там не поймет? Ага, поднимает. Тащит наверх.
Сыч взбирался на крутизну, ставя лыжи боком, словно по лестнице. И медленно-медленно. Собаки его не опережали.
Забрался.
— Мотылек! Мотылечек…
— Идем. Идем в дом.
Мельком я увидела облепленное волосами бледное лицо. Глаза широко открыты. Рот запачкан кровью. Сыч легко скользнул дальше, оставив меня по колено в снегу. Я побрела следом.
Когда я доплелась до дома, все уже были внутри. Разумные девушки не теряли времени даром — печка гудела, на плите грелась вода. В закутке было тесно. Через спины и головы я наблюдала, как Мотылька раздевают, ощупывают с ног до самой макушки.
— Что там, Летта?
— Целехонек, — Летта выпрямилась.
— Это шок, — сказала Ильдир, — Скоро пройдет. Шок не от боли, скорее от испуга. Ничего страшного.
Сыч спросил:
— А глаза почему открыты?
— Сейчас закроем, — Летта провела ладонью по мокрому, землисто-бледному лицу. Веки опустились.
Я протиснулась поближе.
— Господи, что у него с губой!
