«Это ее кровь, обгоняя меня, бьется о дикие серые валуны! Не хватало мне только мистики. Ты лучше шевели ногами, а то не ровен час, с какой-нибудь зверюгой или, того хуже, с бандитами Макуты столкнешься. Интересно, нашли они эту дуру? Нет, она определенно была ведьмой. Вот и охмурила меня. Прохор еще в день моего приезда предупреждал, все здешние бабы и девки – ведьмы, о чем и сами зачастую не знают. Осиное гнездо, прав Воробейчиков, напалмом его надо. А ведь в Москве считают, что подчистую извели языческую заразу, когда по вседобрейшему решению Государственного межконфессионного собора последних мракобесов живьем сожгли в 2045 году в известковых карьерах недалеко от Рязани. И вот на тебе, уж середина двадцать первого века, а здесь как в Средневековье».
Тропа начала круто уходить в гору, и шум воды постепенно стал стихать, отпуская на свободу плененные было звуки ночи.
«Все, что так хорошо было мной задумано, полетело псу под хвост!» – впиваясь слухом в тревожную предрассветную тишину, Енох принялся в который раз перебирать недавние события. Нет, он не пытался их анализировать, не терзался произошедшим, даже угрызений совести не испытывал – в этом плане все случившееся было для него вполне ясным и обоснованным. Как назойливые мухи, в голову лезли совсем иные мысли: почему, почему она не согласилась с его планом, почему предпочла остаться с этими отбросами общества и проигнорировала его искренние чувства? Почему его поставили ниже каких-то уродов, не имеющих ни кола, ни двора? Ответить на эти вопросы он, как ни старался, не мог.
В мире нет ничего более противного, чем оставшиеся без ответа вопросы. Они как мины замедленного действия продолжают жить в человеке страшной разрушающей жизнью, лишая душевного покоя и дожидаясь своего часа, чтобы в самый неподходящий момент разнести в клочья весь этот так и не понятый мир.
Енох хоть этого и не знал наверняка, но догадывался, и внутри него закипала горячая злоба. Он сам ее пугался, делал вдох, чтобы успокоиться, спешил переключиться на другие темы. Но через какое-то время все возвращалось на круги своя.
«Сначала заартачилась Машка.... – нет, это не он вызвал к жизни только что мелькнувшие слова, это они сами, не спросясь, полезли в голову. – Потом дебильного коня какая-то лесная тварь испугала. Хорошо хоть на поляне из седла вылетел, а не на этой козьей тропе, а то бы уже догонял свою любу в небесах. Да что же ты на этом дурацком слове, словно на хромой кобыле скачешь: любил, не любил? Детский вопрос, словно считалка: „У попа была собака, он ее любил...“ Тьфу, черт! Любил – не любил, чего теперь гадать! Сильной занозой застряла в душе ее девственность. Смешно сказать, при всей моей бурной жизни, она оказалась первой, кого я сделал женщиной. Может, из-за этого и бзик, может, потому я и перегнул палку? Что на меня тогда нашло? Это же надо – камнем по голове... Ладно, успокойся, надо о другом, о дороге и о своем спасении думать, а не сантименты разводить. Бред! На халяву графом захотел стать! Стареть, наверное, начал, от этого и развожу канитель... Хотя что удивляться, я впервые убил человека. Просто так, взял и... камнем по голове... а перед тем ласкал эту голову, целовал пахнущие кашей губы, а потом... А чего ты, собственно, хочешь? Тебе под сорок, девке восемнадцать, и она, как сладкая, согретая родительским солнцем ягода, готова ко всему на свете... Что бы делал любой мужик, окажись на твоем месте? Рвать надо вызревшую клубничку, пока другие не полакомились. Не только меня к ней тянуло, но и она летела навстречу всему этому. Нет, мы любили друг друга, ведь если такой порыв – не любовь, тогда что же такое эта любовь? Конечно, может, и не надо было ее... но что случилось, то случилось. Прав был дед: излишняя образованность ведет к расслаблению воли. И трижды прав Августейший, упразднивший чтение и все эти экзамены по литературе, от них только душевная гниль и сумятица. Вся нация, все сословия приведены к великому единству, все до единого – холопы Августейшего Демократа, все, включая родителей и детей самого Преемника. Холопу претит быть интеллигентом, а ты сопли распускаешь. Не любовь ты убил, а прекратил деятельность потенциального врага, какой бы переполох она подняла среди бандитов! А те, чего доброго, бросились бы противиться исполнению воли Москвы. И Августейшему доложили бы, что в этом преступном акте непосредственное участие принял ты, его сатрап! Это конец всему твоему роду! Долг, свой долг, ты, верный холоп Августейшего, исполнил... И чему она, упрямая ослица, могла бы научить твоих детей?»
Енох впервые в жизни почти ненавидел себя, и только спасительный круг мыслей о служении Державе удерживал его на поверхности.
«Ты еще заплачь, вернись и покайся, поджарься вместе со всеми на ядерной сковородке! И этот поступок твоими колегами и начальниками непременно будет расценен как предательство, а самоспасение и содействие исполнению воли Преемника будут расценены как подвиг».
Придя к такому удивившему его самого выводу, Енох вздохнул с облегчением. Ему даже показалось, что ушибленное колено меньше болит, идти стало легче, а главное, назойливый шум воды остался где-то далеко внизу, позволяя лучше слышать и, в случае опасности, успеть выхватить из-за пояса нож или сигануть в кусты.
Выполнение долга перед державой и ее властелином – та удобная ширма, то есть тот святой предлог, которым можно прикрыть любое преступление и любую подлость. Подлунный же мир, не человеком созданный, про эту ширму не знал и жил своей, одному Богу ведомой жизнью, а в ней за всякое дело, плохое или хорошее, неизбежно полагалось воздаяние...
Огромный, с седым загривком медведь, словно гиганский осколок ожившей скалы, уже с полчаса крался за ничего не подозревавшим человеком. Надо сказать, что в мире нет более коварного зверя, чем чулымский мишка. На какие только пакости он не идет в своем вечном противостоянии с людьми, бесцеремонно нарушающими устои его привычного мира. И что бы ни придумывал венец творения для утверждения своего господства в тайге, хозяин этой самой тайги все равно оказывается хитрее. В своей ненависти к человеку с медведем могла состязаться разве что его недалекая родственница – россомаха.
За Енохом Миновичем крался не обычный горный мишка, вышедший поутру половить рыбу в ручье, за ним, набычившись и широко раздувая ноздри, тяжело ступал медведь-людоед, давно уже знающий сладковатый вкус человечьего мяса. В предвкушении лакомства из его беззвучно щерящейся пасти текла слюна, но зверь почему-то медлил, может, тешил свою охотничью удачу, а может, желал полюбопытствовать, зачем этот лакомый кусок направляется прямиком в его берлогу, глубокую пещеру, уютную и сухую; именно к ней вела едва заметная тропа, на которую непонятно почему свернул человек с петляющей у ручья наторенной дорожки.
