Однажды в летние каникулы в городском парке я встретил бывшего одноклассника Вальку Кузнецова. Он тоже вернулся с войны живым. Мы, как в доброе довоенное время, уселись на лавочке под деревьями и предались воспоминаниям. Вспоминали своих школьных товарищей. Тех, кто погиб, а их погибло большинство. Было печально знать, что в живых остались единицы. Валька летал с Леонидом в одном экипаже. По его рассказу, они бомбили сухие доки в Данциге. Когда в самолет попал снаряд и самолет стал гореть, была команда прыгать с парашютом. Первым прыгал Валька. Едва он успел выпрыгнуть, как самолет взорвался. Комбинезон на нем загорелся и он получил сильные ожоги. На спине и на руках у него действительно были следы от ожогов. Он приземлился в пределах Данцига. Во время бомбежки немцы укрылись в убежищах и на улицах никого не было. Он благополучно выбрался из города и где-то в лесу сумел соединиться с другими летчиками, которых тоже подбили, а затем удачно перешел фронт.
И вот мы с ним как в доброе предвоенное время, снова сидим в нашем парке и беседуем о делах минувших. Ленькиной матери прислали его документы, много орденов и назначили за него пожизненную пенсию. По-видимому, Ленька был хорошим летчиком и воином. В центральных газетах про него писали хорошее. После войны выяснилось, что его сбивали два раза, но он благополучно дотягивал до фронта и продолжал летать. Однажды после очередного боевого вылета самолет был подбит и под Смоленском сделал вынужденную посадку. В воинской части, где приземлился самолет, ему сказали, что несколько дней назад в их части погиб лейтенант по фамилии Узбеков Николай, 1923 года рождения, и тоже уроженца Кадома на Рязанщине. Леньке показали могилу Узбекова Николая из Кадома. Он постоял у могилы, достал пистолет и несколько раз выстрелил в виде салюта. Все это он рассказал нашей однокласснице Миле Матейко, своей девушке, которая тогда училась в Москве и они там встречались. Будучи уверенной, что я убит, она очень удивилась, когда после войны увидела меня живым. Из военкомата было официальное извещение о том, что я пропал без вести. Все считали меня погибшим. Она-то и сообщила мне историю, приключившуюся с Ленькой под Смоленском, где он собственными глазами видел мою могилу. Тогда я не придал никакого значения этому эпизоду. Мало ли чего люди рассказывали о войне. Однако, через много лет после войны, этот разговор о могиле Узбекова Николая на Смоленщине снова повторился. В 1980 году я был у себе на родине в Кадоме. Был в гостях у своего дальнего родственника, Узбекова Федора Герасимовича. Он рассказал, что его сын Николай погиб под Смоленском. Он был на могиле своего сына Николая и показал мне фотографию надмогильного памятника. На табличке была надпись, где паспортные данные были одинаковые с моими. У того Узбекова Николая был друг, на глазах которого он погиб, который сказал, что на могилу приходил родственник Узбеков, летчик, и говорил, что это его брат. После разговора с Федором Герасимовичем я понял, что Ленька тогда говорил правду. Колькина мать, звали ее Екатериной, вскармливала своей грудью вместе с Николаем и Вальку Узбекову, дочь Никиты, моего дяди, т. е. мою двоюродную сестру, т.к. у ее матери, т. Мани не было молока. Мы были родственниками.
Шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни - это большой срок и в тоже время это так мало. В конце жизни, когда вспоминаешь свою прожитую жизнь, свое детство, кажется, что это было только вчера. Сегодня, когда мне уже за семьдесят, это же ощущаю и я. В моей, даже в мирной послевоенной жизни были острые ситуации не менее опасные, чем в войну. Я мог бы написать много интересного. Событий хватило бы на целый роман, а может быть, и больше. Последние дни я стал плохо видеть. У меня появилась диабетическая ангиоретинопатия. Не вижу даже в очках. Единственное, о чем я сегодня жалею, это о том, что так быстро распался великий Советский Союз. Этого добивался и Гитлер. Ему это не удалось сделать даже с помощью оружия. А Горбачев, вместе со своими соратниками, разгромил нас баз единого выстрела. Интересно было бы знать в каком качестве он войдет в историю. В качестве разрушителя великой Российской Империи или же созидателем чего-то нового, лучшего.
Социализм не виноват, что при нем людям жилось трудно. Социализм - это идея о лучшей жизни, которую следовало воплотить в жизнь. Только строили этот социализм люди корыстные, жестокие и малограмотные. Любую идею на практике можно предвосхитить, либо измордовать. У нас эту идею социализма загубили.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Чтобы не было разномыслия моего статуса нахождения среди казаков в немецкой армии, хочу уточнить некоторые моменты, которые я и сам-то до настоящего времени не могу уяснить себе: кто же я был или кем тогда я был для русских казаков и для немцев? Для большего понимания сути дела следует помнить, что я был беглый советский военнопленный, который, сбежав из немецкого плена, был пойман в партизанских лесах недалеко от фронта. Таких обычно казаки и немцы расстреливали. Я пешком прошел по немецким тылам несколько сот километров в сторону фронта, и любому было ясно, для чего это я из глубокого тыла очутился в прифронтовых партизанских лесах. Но меня не расстреляли и не отправили снова в лагерь. На мое счастье тогда меня допрашивал немец, у которого переводчицей была русская школьница. Когда я почувствовал, что я по-немецки говорю лучше переводчицы, я с немцем сам заговорил по-немецки и это меня спасло. Немцу это понравилось, мы с ним разговорились, нашли общее понимание вещей, взгляды на мир и на войну. После чего меня уже не посадили под замок, и я после допроса свободно
прохаживался среди казаков.
Обстоятельства сложились так, что немцы нуждались во мне, как в переводчике, а казакам я был нужен, как баянист. Казаки часто выпивали, а под родные мелодии выпивать было веселее. Чтобы я не отличался ничем от них самих, меня вскоре одели в немецкую форму. Тем более было уже холодно, наступала зима. Внешне я был казаком, но в списках казачьего эскадрона я не числился. Казаки получали зарплату. На них отпускали продукты на построениях, их фамилии выкликали по списку. Меня все это не касалось. В эскадроне я был чужим и в то же время был им нужен.
Внешне я походил на казака, но внутренне, каждая моя клетка организма чувствовала, и я сам понимал, что я для них чужой, их пленник. Что в любой момент меня могут снова отправить в лагерь.
Некоторое время спустя я очутился в ветеринарном лазарете для больных и раненых лошадей в качестве обслуживающего персонала в качестве работяги. Приходилось лошадей чистить, кормить и поить. Самое неприятное и трудное было работать на соломорезке. Приходилось по несколько часов в день крутить ручку соломорезки. От этой работы у меня вздулась и стала нарывать кисть правой руки. Меня положили в госпиталь, где лежали раненые и больные немецкие солдаты. Слыша ежедневно немецкую речь, я научился разговаривать по-ихнему. И когда меня выписали из госпиталя, то я попал на комиссию, где меня комиссовали. Документов у меня не было, на комиссию нас вводили в голом виде. Попробуй, догадайся, кто я таков, если у меня нет документов, а сам сам я в одежде Адама и Евы. Голый. Опять меня спасло знание немецкого языка. На фоне полуграмотных русских я выглядел элитой. С комиссией, с ее членами, я разговаривал без переводчика на немецком языке. Я так дипломатично вел разговор, что сумел расположить к себе может быть всю комиссию. Немцев не интересовали мои подвиги во славу Германии, их больше заинтересовал я сам, как человек. Они мне дали хорошие документы и отпустили на все четыре стороны. С хорошими документами я приехал в Котовск, где жил у крещеного еврея и там дождался прихода красных. Потом еще немного повоевав в Красной Армии я снова попал на комиссию и был списан из армии по ст.69 б. Приехал домой, где живу до настоящего времени.
