В оконцах горел огонь…
И, все же, улица, по которой он шел, была пустынна. Она казалась немного грустна, задумчива, вспоминая в полудреме приближавшегося ночного сна о минувшем без страха и сожаления, которые были ей незнакомы, может быть, лишь с сочувствием к тем, кто не понимал, что прошлое не может быть ни светлым, ни черным, никаким, потому что, оставшись за гранью горизонта, оно исчезло навсегда, без следа, за исключением разве что памяти…
– Ты кого-то потерял, повелитель небес? – вдруг окликнул Шамаша чей-то негромкий голос.
Он остановился, огляделся, ища взглядом того, кто в этом городе осмелился с ним заговорить.
На камне, застывшем словно воин минувшего на страже у врат вечности, сидела старая женщина. Ее волосы были совершенно седы, когда время стерло с них следы прежних красок, насквозь пропитав золой тех костров, которые пылали не в мире, а на там, на границе сущего и несуществующего, где время обретает плоть. Лицо покрывали морщины, кожа высохла и истончилась, делая черты одновременно резкими, словно у камня, и блеклыми, неясными, как у тени. Неподвижно лежавшие на коленях руки были сухи и костлявы. Казалось, подуй ветер – и она рассеется, словно прах мертвеца. Даже в одеждах, покрывавших ее старое, слабое тело, не осталось ни яркости красок, ни силы жизни. Длинное серое платье износилось и было похоже на те лохмотья, которые носили нищие и попрошайки его родной земли.
Странно. В городах мира снежной пустыни он никогда прежде не встречах людей, бедных настолько, что они были вынуждены просить милостыню у прохожих. Впрочем, возможно, все дело было в том, что он просто не видел их. Гостю не показывают обратную сторону богатства. Нищими не хвалятся. О них вообще предпочитают не говорить. Да и те не стремятся попасться на глаза, может быть, памятуя о том обычае, о котором упоминали легенды – выгонять неспособных прокормиться прочь из города, в снега пустыни, дабы они не крали тепло у других, более жизнеспособных.
– Что, не ожидал встретить здесь дряхлую старуху? – вновь заговорила та. – Странно видеть, что кто-то осмелился нарушить установленный вами, небожителями, обычай уходить умирать в снега, когда время иной смерти проходит?
– Уходить умирать?
– Ну да… Устанавливать правила легко, а вот какого исполнять… – проворчала та.
– Знаешь, как это происходит? Наступает день, когда собственные дети, внуки, правнуки, все те, кому когда-то ты дала жизнь, последний раз умывают тебя, причесывают, одевают в лучшую одежду и отводят к границе города. Они не проклинают тебя за то, что ты вовремя не смогла умереть, не осуждают за те долгие годы, в течение которых были вынуждены о тебе заботиться, нет. Они сочувствуют тебе, жалеют. Ведь всем, даже преступникам, дается смерть. А тебе – нет. И почему? Вот ты можешь ответить мне, в чем я виновата в твоих глазах? Я не совершала никаких преступлений, служила верой и правдой Хранителю, соблюдала все обряды, установленные богами… А, что там… Да, все считают себя добрыми, все думают, что жалеют… Смерть в снегах придет быстро. Она будет легкой и сладкой, как сон. Но если я не хочу умирать? Если я хочу еще пожить, раз уж госпожа Кигаль не торопиться призвать меня на свой суд? Ответь мне, бог справедливости, разве у меня нет такого права?
– Есть, – он подошел к ней, встал рядом, опершись спиной о стену старого, покосившегося дома, стоявшего в самом конце проулочка, спрятанного в нем, словно в чреве пещеры.
– Что же ты не скажешь об этом другим? Почему не прикажешь изменить обычай, который, как я виду, и сам считаешь жестоким?
– Не мной он устанавливался, не мне его и отменять, – качнув головой, проговорил Шамаш.
– Почему?
– Мне жаль тебя, женщина. Но никто из смертных не живет вечно. Рано или поздно все умирают. И разве та смерть не лучше этой жизни?
– Я думала так же! В молодости! Пока ты юн и свеж, тебе кажется: лучше уснуть вечным сном, чем влачиться по земле дряхлым и немощным. Но когда проходит время…
Сон ведь никуда не убежит. Он закроет очи своим вечным холодом и мраком. И зачем торопиться к ему навстречу? Ведь там все будет одно и то же, здесь же каждый луч солнца, каждая звезда на небе единственная и неповторимая. Только в старости, за шаг до смерти, начинаешь по-настоящему любить и ценить жизнь… Но что я, старая дура, пытаюсь объяснить бессмертному вечно молодому богу? На что я надеюсь?
Может быть, на то, что, проспав целую вечность в бреду, Ты сможешь хоть немного, хоть в чем-то понять меня…
– Ты смела, женщина.
– Мне в этой жизни нечего бояться. Может казаться, что я страшусь смерти, но и это не так. Я просто хочу, чтобы она пришла сама, в свой час, а не раньше. Не раньше ни на мгновение! Поэтому я осмеливаюсь говорить с тобой, говорить то, что думаю, а не то, что ты хочешь услышать. И я не боюсь твоего гнева, ведь знаю: ты простишь старуху, которая в твоих глазах уже мертва. Я лишь тень, задержавшаяся на земле…
– Зачем ты завела со мной этот разговор? Что тебе нужно от меня?
– Ты привык, что все тебя о чем-то просят?-она взглянула на него, как Шамашу показалось, даже с долей сочувствия.
– Да.
– Мне нечего просить.
– А бессмертие?
– Зачем оно старухе? Чтобы вечно мучиться? Ты мог бы вернуть молодость моему телу, но в душе, в своих глазах я все равно осталась бы такой, какая сижу сейчас перед Тобой – больной и дряхлой. Хотя… Может быть, я и кривлю душой. Каждому есть что попросить. Кто ничего не хочет, никуда не стремится, ни о чем не мечтает – сам ложится в смертную постель.
– Что же нужно тебе?
– Поговорить с богом. Моя мечта исполнилась. Теперь, в том сне, что продлится вечность, мне будет о чем вспоминать.
– Неужели в твоей столь долгой жизни не было больше ничего, чем можно было бы заполнить пустоту?
– Я пережила своих родителей. Они умерли – я забыла их. Я забыла детей, когда они ушли, оставив меня в снегах пустыни.Последний миг, когда я видела их, стер из памяти все остальное. Я вернулась в город, переступив через прочтенные за моей спиной заклинания. С тех пор я не вспоминаю о богах, имена которых были в нем произнесены… Странно, – с ее губ вдруг сорвался грустный смешок. – Они перечислили почти всех небожителей, даже тех, о ком я в жизни и слышать не слыхивала… А не назвали троих самых сильных… – потом она, взглянув на Шамаша, вдруг, кряхтя, тяжело поднялась с камня, который на поверку оказался старым, стесавшимся и потерявшим от времени форму невысоким каменным стулом. – Что же это я, на пороге тебя держу? Все-таки, гость… Проходи в дом, – потянув за поржавевшее кольцо, она открыла покосившуюся скрипучую дверь, за которой чернело чрево комнатушки. – Не откажи уж старухи в милости…
