Трясучка врезал ему кулаком по морде. Пока он падал, поймал его за куртку и второй удар последовал за первым, валя крестьянина на спину в придорожную канаву. Кровь на лице пузырилась и чернела в свете заката, когда тот стал пытался встать. Если уж затевать неприятности, то лучше всего затевать и завершать их одновременно. Лёгкое применение силы сразу убережёт тебя от жестокого насилия в последствии. Так решил бы вопрос Чёрный Доу. Поэтому Трясучка быстро шагнул вперёд, поставл башмак на грудь того мужика, и толкнул его обратно в грязь.
— Лучше сиди где сидишь. — Другие стояли позади, тёмные мужские фигуры, женщина с двумя детьми рядом с ней. Один парень смотрел на него не отрываясь, набычившись, будто собирался вмешаться. Наверное сын крестьянина. — Малыш, я этой хернёй на хлеб зарабатываю. Приспичило прилечь? — Парень покачал головой. Трясучка снова взял коня под уздцы, щёлкнул языком и направился к арке. Не слишком спеша. Наготове, на случай если какой-нибудь дурак надумает его проверить. Но не успел он сделать шаг-другой, как они уже снова принялись голосить. Заявлять, какие они особенные, что их надо пропустить, тогда как остальных оставить волкам. Мужику, заработавшему выбитые передние зубы было не о чем плакать. Те, кто не сталкивались с гораздо худшим, догадывались, что скоро столкнуться. И всей их заботой было не оказаться на переднем крае.
Трясучка силился вспомнить, что говорил ему Ищейка, там, в Адуе, как сейчас казалось — сто лет назад. Что-то о том, что кровь приводит к большей крови и не поздно стать выше всего этого. Стать хорошим человеком. Хорошим человеком был Рудда Тридуба, никого не было лучше. Он всю жизнь придерживался старых традиций, никогда не шёл лёгким путём, если считал, что это неправильно. Трясучка гордился объявлять, что сражался вместе с ним и звал его "вождь". Но что в конце дала Тридубе его честь? Пару памятных слов под хмельком у костра? Это, и трудную жизнь, и когда она закончилась — место в грязи. Отъявленной мразью был Чёрный Доу, хуже Трясучка и не видывал. Человек, ни в жизнь не глядящий врагу в лицо, если можно было ударить в спину, без лишней мысли сжигал целые деревни, преступал собственные клятвы и плевал на последствия. Человек, милосердный как чума и с совестью размером с воший хер. Теперь он сидит на троне Скарлинга, и половина Севера у его ног, а другая половина ссытся произнести его имя.
Они вышли из туннеля в город. Из сломанных желобов на стёртые булыжники хлестала вода. Мокрая вереница мужчин, женщин, мулов, телег ожидала очереди на выход, наблюдая как они бредут в противоположном направлениии. Трясучка запрокинул голову, глаза сузились от капающего на лицо дождя, когда они проходили под великой башней, взмывавшей в тёмную ночь. Должно быть в три раза выше высочайшей из карлеонских, и при этом не самая большая из окружающих.
Он скосил глаза на Монзу своим, так здорово разученным способом. У неё был обычный хмурый вид, глаза устремлены прямо вперёд, свет от минуемых факелов двигался по твёрдым чертам лица. Похер на совесть вместе с последствиями. Сперва месть, а вопросы потом.
Он пошевелил языком во рту и сплюнул. Чем больше он присмаривался, тем больше замечал, что она была права. Пощада и трусость были одним и тем же. Никто не награждал за добрые намерения. Ни здесь, ни на Севере, нигде. Ты что-нибудь хочешь — ты должен взять это сам, а самым великим становится тот, кто больше всех захапал. Наверное было бы здорово, если бы жизнь была устроена по другому.
Но она была такой, как была.
Как всегда у Монзы всё затекло и ломило. Как всегда она разозлилась и устала. Курить ей хотелось сильнее обычного. И просто в качестве вечерней приправы — она промокла, замерзла, и вдобавок натёрла кожу седлом.
Она помнила Виссерин прекрасным местом, полным сверкающего стекла и радушных домов, превосходной еды и свободы. Правда в последнее посещение у неё было на редкость хорошее настроение, тёплое лето вместо холодной весны, кроме Бенны ей было некем командовать, и не было тех четверых, которых предстояло убить.
И всё же это место не слишло похоже на яркий сад наслаждений из её памяти.
Там, где ярко горели светильники, теперь наглухо закрылись ставни, лишь по краям просачивался свет, попадая на стеклянные статуэтки в наддверных нишах и заставляя их искриться. Домашние духи, традиция из дальнего далёка, ещё до времён Новой Империи их ставили сюда приносить процветание и отваживать зло. Монза гадала, на что сгодятся эти куски стекла, когда в город вломится армия Орсо. Не на многое. На улице гнездился страх, чувство угрозы, столь тяжкое, что прилипло к влажной коже Монзы и заставило вздыбиться волоски на её шее.
Не то, что бы Виссерин не кишел народом. Некоторые бежали пробираясь к вратам и причалам. Мужчины и женщины с поклажей, всем, что могли спасти на своём горбу, дети на буксире, позади шаркали старики.
Мимо гремели фургоны, нагруженные мешками и ящиками, матрасами и комодами, всеми видами бесполезного барахла, что без сомнения закончит жизнь брошенным вдоль одной из дорог за стенами Виссерина. Потеря сил и времени — пытаться спасти в такую пору что-нибудь помимо собственной жизни.
Если решил бежать, лучше не мешкать.
Но было множество и тех, кто прибыл в город искать убежища, и к великому своему смятению оказался в тупике. Они кое-где располагались прямо на улицах. Они заполоняли подворотни, жались от дождя под одеялами. Они втискивались в галереи пустого рынка, прячась всякий раз, когда мимо топали колонны солдат в покрытых каплями влаги доспехах, переливающихся в отблесках факелов.
Сквозь тьму эхом доносились отзвуки. Звон бьющегося стекла и треск раздираемого дерева. Возгласы испуга и гнева. Один или два раза даже настоящие вопли. Монза догадалась, что кое-кто из местного городского населения дал разграблению ранний старт. Расквитаться с парой недругов или стырить пару завидных вещиц, пока взоры могущественных нацелены на их собственное выживание. Один из редких моментов, когда человек способен обрести что-нибудь за просто так и всё больше и больше народа будут пользоваться этим преимуществом, пока за городом собираются войска Орсо. Вещество скрепляющее цивилизацию уже начало растворяться.
Монза замечала глаза, сопровождавшие её и её вольную весёлую ватагу, пока они медленно ехали по улицам. Глаза исполненые страха, глаза исполненные недоверия, и другого плана — пытающиеся понять, достаточно ли они слабы или богаты, чтобы стоило их грабить. Она придерживала поводья правой рукой, несмотря на боль, что они ей причиняли, так левая могла покоится на бедре, рядышком с рукояткой. Единственный закон в Виссерине сейчас на острие меча. И ведь враг ещё даже не появился.
