— Зане ты сызнова спешишь, — под шорох струй сказало дерево, и было не понять — проговорило оно это с укоризной или с восхищением. — Я боле не могу помочь тебе деянием... но могу помочь советом.
Человек оглянулся. Отблески зеленоватого сияния ложились на лицо, делая его похожим на чеканную бронзовую маску. Крупная дрожь била травника с головы до пят, казалось, он с трудом сдерживает крик.
— Давай! — сквозь зубы выдавил он. — Только быстрее!
Дерево заговорило. Глас его возвысился и теперь гремел и грохотал, перекрывая дождь и ветер:
— Ты потеряешь память, человек, таков мой долг. Внимай: пока ты не заснёшь... ты будешь помнить. Каждый новый сон... отнимет у тебя частицу памяти. Покуда бодрствуешь... не будешь забывать. И каждый наговор, прикосновение к Бездне... тоже будет приближать тебя к беспамятству! Помни!
Но время разговоров кончилось. Воздух перед травником пошёл разводами и рябью, изрядный кус пространства стал туманен и белёс, потом вдруг лопнул, разошёлся перистыми лепестками, открывая вход в мерцающее нечто или, может быть, в ничто. Медлить смысла не было. Держа перед собою новый посох, травник шагнул вперёд и растворился в звёздной черноте. Через мгновение воздух схлопнулся, и лишь издалека до слуха дерева донеслось едва уловимое: «Спасибо...»
— Не за что... — проскрипел Страж Ворот.
Некоторое время холм окутывала тишина, нарушаемая только шорохом дождя и отдалённым громом. Молнии сверкали редко и довольно далеко, на скалах; близ холма не ударила ни одна.
И вдруг послышался топот.
Скользя и оступаясь на крутой тропе, на вершину выскочил единорог — для дерева это выглядело так, будто его забросило сюда боевой катапультой: каскад прыжков, которым он преодолел последние сажени, сделал бы честь любому горному барану или козерогу. Похоже, и его гроза не миновала: белый зверь вымок до последней шерстинки, борода его свалялась, хвост, живот и ноги были выпачканы глиной. Глаза косили, бока вздымались и опадали, на губах белела пена, только рог — витой, сияющий, блестящий — оставался чист и незапятнан.
Зверь взглянул направо, налево и остановил взгляд своих синих глаз на старом дереве.
«Я опять опоздал...» — с горечью проговорил он.
— О чём сказал? — проскрипело дерево. Янтарные глаза его задумчиво смотрели вверх.
Нависший низким куполом небесный свод ещё клубился тучами, но через них уже проглядывали солнечные лучи. Гроза стихала.
«Почему ты его не остановил?»
— Остановил? Зачем? Он сам... так захотел.
«Он захотел! — возмутился серебряный зверь. — ОН! Что тебе до его хотения? Ты же мог его остановить! Мог, мог! А теперь что? Ты погубишь и его, и нас. Теперь мы не знаем, что будет с нами завтра!»
— Остановка... суть кончина, — философски вымолвило дерево. — Наша ли, его... чья лучше? Кто в силах рассудить? Хуум, хум-хум... Не ты. И в большей степени — не я. Пусть всё идёт как идёт... Не цель в меня свой рог... я не девица, коих ты так любишь радовать и исцелять... Забыл, кем ты был раньше?
Единорог топнул ногой, комья грязи пополам с травой полетели во все стороны.
«Ты ничего не понимаешь, глупый белый ясень! — в бессилии сказал он. — Ничего».
Дерево не шевелилось и некоторое время стояло молча, всё так же уставившись в небо. Струйки холодной воды сбегали по стволу, кора блестела, будто смазанная маслом, и это выглядело странно и нелепо, будто модная обновка на старческой седине. На стороне, где травник вырезал кусок, зияла плешь — бледнее бледного. Единорог стоял и никак не мог отвести от неё взгляда.
Наконец последовал ответ.
— Ты тоже ничего не понимаешь, белый зверь... — сказало дерево. — Мажжай... Лучше взгляни, какой прекрасный дождь... Я десять или двадцать лет не видел гроз... А сейчас, кажется, я даже вижу солнце. Нет, Высокий... это ТЫ ничего не понимаешь.
Синие очи Единорога вновь уставились на дерево, и посторонний наблюдатель мог бы видеть, как отчаяние и удивление в них постепенно сменяются грустью и задумчивостью.
«А знаешь, — вдруг сказал он, — может быть, ты прав».
Осколок к осколку, как волчье — волку,
Как серебру — звон.
Осколок к осколку, и волчье — волку,
А мне тогда что?!
Взгляни: а под тем ли
Ты солнцем стоишь?
Клянись же, ешь землю,
Что вместе со мною сгоришь!
Эдмунд Шклярский. «Клянись же, ешь землю»
Сила сильных — в силе. Слабость слабых — в слабости. Не часто мне встречались исключения. И всё же, думается мне, оные имеются.
Вопрос преодоления — один из главных в нашем деле. Мы всё время вынуждены с чем-нибудь бороться: с алчностью, с животными позывами, идущими от низменной природы человека, с бренным телом, с зовом плоти, с леностью души. Но нам приходится преодолевать как силу, так и слабость, чтоб остаться человеком. Странно. Всем известно: кто скатился к зверю — станет зверю и подобен. Но вот поднимется ли тот, кто поднимался к богу, до него как есть, каков бы ни был этот бог? Я не философ и не богослов, но всё-таки мне кажется, что нет. Каков бы ни был человек, сколь ни было бы в нём достоинств, чистоты и святости, при жизни это невозможно. И бесполезно уповать в этом вопросе на веру, изыскания науки или магию. ТЕМ БОЛЕЕ — на магию, ибо любая магия, как бы ни была она могущественна, не может сделать человека лучше. Всё магическое может быть весьма опасным — это обоюдоострый меч, который может пронзить и хозяина.
По сути, бог, каким бы ни был он обсказан в книгах любой конфессии, религии, а того паче — ереси, наверняка не то, что мы себе представляем. Скорей всего (и это наиболее вероятно) мы вообще не в состоянии понять, что он такое или кто. Сольётся душа с Ним или войдёт в Его царствие или будет биться на его стороне — не суть важно. Но вот какая мысль меня тревожит: ужели всякая незрелая душа, прошедшая какое-то ничтожное число преодолений и исканий земной жизни, потакавшая всему, что в ней таилось гнусного, грешившая, творившая неправое и злое, душа пустая и незрелая, сможет занять место рядом с душою праведника и святого мученика? Ведь вряд ли! Стало быть, и в царстве божием наличествует иерархия? Возможно ли, что бог — отнюдь не целостный господь, а структура наподобие пирамиды: простая, сирень основательная, — снизу, у подошвы; идеальная — вверху, на высоте. Коль идеал недостижим, это вовсе не значит, что к нему нельзя стремиться!
Так что же, значит — будут прощены, станут едины и пребудут, но — каждый на своих местах?
