— Госпожа, в начале ночи мне принесли записку из храма Риан в городе, — сказал он странно слабым голосом. — Подразумевается, что ее написало некое лицо, которого не могло быть в Люссане; оно просит у тебя аудиенции и… и убежища.
— И что?
— Поэтому я отправился в город сам, посмотреть, действительно ли это настоящее послание. Боюсь, оно настоящее, госпожа. И боюсь, мы стоим перед лицом еще более серьезного кризиса, по сравнению с которым дело Андории кажется пустяком.
— Кто это? Кто в городе?
— Уже не в городе. У меня не было выбора, госпожа, мне пришлось привезти ее в замок, пока никто не узнал, что она здесь и что происходит. — Канцлер прерывисто вздохнул. — Графиня, по-видимому, госпожа Розала де Гарсенк из Гораута оставила своего супруга герцога без его ведома. Она ищет у нас убежища. Сейчас она в Барбентайне, и, госпожа, хотя я не эксперт в этих делах, мне кажется, у нее вот-вот начнутся роды, может быть, уже начались в этот самый момент.
Кадар де Саварик, которому с таким вызовом дали имя отца его матери и фамилию семьи, пришел в этот мир в замке Барбентайн незадолго до рассвета в ту же ночь.
Он преждевременно появился на свет из-за трудного путешествия его матери через горы в Арбонну. Но тем не менее он родился крепким и розовым и издал громкий крик, который его измученной матери показался торжествующим, когда жрицы Риан, поспешно вызванные в замок, вытянули его из ее лона и перерезали пуповину.
Они совершили обряд омовения в молоке, согретом на огне, как подобает поступать с младенцем знатного рода, и старшая из двух жриц ловко запеленала его в голубой шелк перед тем, как передать графине Арбоннской. Та находилась в этой комнате все долгие часы, пока Розала рожала. Синь де Барбентайн, седовласая, с тонкими голубыми венами на бледной, без малейшего изъяна коже, держала на руках младенца и смотрела на него с выражением, которое было не совсем понятно Розале, но которое тем не менее вернуло ей спокойствие и уверенность. Через несколько мгновений Синь подошла к кровати и бережно положила новорожденного на руки его матери.
Розала не ожидала бережного отношения. Она не знала, чего ожидать. Только поняла, когда Гальберт де Гарсенк ускакал от нее неделю назад, что она отправится на юг, если сможет туда добраться. Дальше этого она не имела ясных планов.
Поездка на ярмарку в Люссан дала ей шанс. Гарсенк стоял недалеко от главной дороги, которая поднималась к горному перевалу, и каждый день Розана видела небольшие отряды коранов и торговцев, проходящих мимо их земель. Они часто останавливались помолиться в часовне, или заглянуть по делам в замок, или в деревню ниже по склону.
Через два дня после визита свекра Розала написала мужу записку, в которой сообщила, что отправляется на север в поместье своей семьи, чтобы там ждать рождения ребенка. Она видела сон, солгала Розала, ужасный кошмар, предупреждение. Слишком много младенцев и женщин умерло во время родов в замке Гарсенк, писала она Ранальду. Она боится за ребенка. Ей будет спокойнее дома, в Саварике. Она надеется, что он ее поймет. Надеется, что он приедет к ней туда, когда позволят государственные дела. И подписалась своим именем.
Она покинула замок никем не замеченная через задние ворота в ту же ночь. Ее любимый конь стоял в конюшне коранов за стенами, чтобы его можно было прогуливать, пока она не в состоянии ездить верхом. В конюшне не оказалось сторожей — у кого хватит безрассудства навлечь на себя гнев Гарсенков, приблизившись к их лошадям? Она неуклюже взгромоздилась в седло и уехала, сидя боком в седле, при свете двух лун. Ландшафт ночью выглядел одновременно прекрасным и пугающим, ребенок был крупным и тяжелым у нее в животе. У нее еле теплилась надежда, слабая, как свет звезд рядом с яркой Бидонной, добраться до места назначения.
Та ночь была единственной, когда она еще могла ехать на коне. Нехотя, с подлинной грустью она оставила коня у маленькой деревушки перед рассветом и пошла пешком назад, к дороге. На восходе солнца, медленно шагая, голодная и очень уставшая, она подошла к лагерю каких-то странствующих артистов. Две женщины купались в речке, когда она приблизилась к ним. Они заахали, увидев ее состояние. Она назвалась первым пришедшим ей в голову именем и сказала им, что направляется в Арбонну в поисках помощи во время родов. Два новорожденных уже умерло при рождении, солгала она, завела руку назад и сделала знак, отводящий беду. Она готова сделать все, что угодно, чтобы спасти этого ребенка, сказала она.
Последнее было правдой. Чистой правдой.
Женщины тоже сделали знак, отводящий беду, когда она им намекнула, что готова прибегнуть к помощи магии, но радушно пригласили ее в свою компанию, направлявшуюся на юг. Розала ехала через горы в раскачивающемся тряском фургоне вместе с двумя вороватыми серыми обезьянами, говорящей птицей с северных болот, гадюкой в корзинке и словоохотливым дрессировщиком животных со странными синими зубами. Яд, объяснил он, его укусила эта самая гадюка перед тем, как ее лишили зубов. Он кормил ее мышами и маленькими ящерками, которых сам ловил. Каждый раз, когда колесо фургона попадало в дорожную колею, а их было много, пока они ехали через перевал, Розала с тревогой бросала взгляд на корзинку, чтобы убедиться, что запор цел. Медведь и горный кот, слава богу, ехали в другом фургоне, позади них.
Она старалась говорить как можно меньше, чтобы не демонстрировать свой акцент, который мог ее выдать. Это было не так уж трудно с Отоном в фургоне: он был из тех мужчин, которые зачахли бы, если бы лишились голоса. Он был добр к ней, приносил суп и хлеб от общего костра в обед. Она привыкла к монотонному журчанию его голоса и бесконечно повторяющимся историям о прошлых путешествиях за те три неспешных дня, которые им понадобились, чтобы добраться из Гораута через вершину перевала и спуститься в Арбонну. Ей начало казаться, что она всегда жила вместе с этими людьми, ехала в этом фургоне, что замок Гарсенк был сном, местом из жизни другой женщины.
На четвертое утро Розала приподняла клапан фургона и вышла наружу как раз в тот момент, когда солнце вставало над холмами на востоке. Она посмотрела на юг, на совершенно не знакомый ей ландшафт и увидела реку, ярко-синюю в утреннем свете, медленно текущую рядом с дорогой. Вдалеке сверкали едва различимые на фоне солнечного сияния башни.
— Это Барбентайн, — со знающим видом объяснил Отон позади нее. Она бросила взгляд через плечо и выдавила слабую улыбку. Он почесался в нескольких неделикатных местах, потянулся и застонал. — Это самый красивый замок, который я видел в жизни. Думаю, мы приедем туда сегодня к вечеру. Еще недавно там жил граф — ты о нем, может, слыхала — Гибор Третий, или, может, он был Четвертый. Громадный мужик, высокий, как дерево, в бою отчаянный… и в любви, как все они здесь, внизу. — Он похотливо захихикал, показывая синие зубы. — Все равно он был самым красивым мужчиной, которого я встречал. Его вдова теперь правит. Мне о ней почти ничего не известно. Говорят, она была хорошенькая, но сейчас она уже старая. — Отон зевнул, потом сплюнул в траву. — Мы все стареем, — произнес он и зашагал прочь, почесываясь, чтобы сделать утренние дела в кустах. Одна из обезьян пошла за ним.
