По всей высоте огромной разлапистой ели им были навязаны сухие сучья — вместо лестницы. А через чапыжник и подлесок была прорублена узкая просека к ближнему оврагу. От лабаза до дороги было не менее двадцати сажен ельника, непроходимого ни для конного, ни для пешего.
Варяжко жил под елью уже пять дней. Ночью он спал на земле, завернувшись в плащ, а утром взбирался на лабаз и просиживал на нём до заката. Наконец, на шестой день он дождался — со стороны Киева заклубилась под конскими копытами пыль.
Гридень встрепенулся, подтянул самострел ближе и вгляделся. Возможно, это обычный вестоноша. А то — возок с очередной жёнушкой великого князя-рабичича, едущей в Берестово.
Но возка видно не было, а когда сквозь пыль несколько раз блеснуло железо, Варяжко решительно взялся за самострел.
Провернулся ворот, наматывая толстый — в детский мизинец — жгут из кожаных шнуров. С глухим стоном подались слоёные кибити с роговыми и жильными накладками, резаный из капа храповик прошёл назад до упора и защёлкнулся на крючке. Оставалось только наложить стрелу и установить прицел.
Двадцать сажен. Варяжко сосредоточенно установил полоску прицела, подвёл поперечный шпенёк к самой нижней отметке. Невольно усмехнулся своему старанию — можно было стрелять и так, назрячь — с двадцати-то сажен и ребёнок не промахнётся. Самострел бьёт на два лучных перестрела, а убойная сила сохраняется на полтора. Но ошибиться нельзя.
Конский топот нарастал. Гридень вытянул из узкого кожаного тула короткую толстую стрелу. Четырёхвершковое берёзовое древко, от расщепа — на два вершка оперение, толстый трёхгранный стальной рожон удлинял стрелу ещё на вершок. Варяжко уложил стрелу в желобок, установил соху самострела на нарочно приспособленную рогульку и нацелился на дорогу.
Всадники приближались. Вот сей час они скроются за колком, а потом, когда его обогнут, выскочат на то самое открытое место, любовно выбранное гриднем для единственного выстрела. Варяжко всё вглядывался, стараясь понять — там ли сам Владимир?
И за какой-то миг до того, как всадники скрылись за колком, гридень понял, что боги всё же милостивы к нему, и Владимир — там! Варяжко откинулся назад, упёрся ногами в нижнюю жердь и упёр в плечо соху самострела.
А там и впрямь был сам Владимир. Устав от дел государских, великий князь-рабичич спешил отдохнуть в своё любимое Берестово.
Обогнув небольшой колок, дорога пошла под уклон, вдоль хмурого ельника, за коим на юру уже виднелись островерхие крыши теремов Берестова.
Вряд ли Владимир в такую пору без доспеха, — билось в голове бывшего гридня. Только даже если этот доспех особенный, самострелов наверняка не было, когда его ковали.
Пущенный из самострела кованый болт делает за один миг не менее тридцати сажен, а долетев до цели, бьёт в неё с силой медного стенобоя. Никакая кольчуга не выдержит, а коли и выдержит, великий князь на белом свете всё одно не жилец. Такой удар и сквозь доспех поломает всё, что может ломаться, и порвёт всё, что может рваться внутри человека. Тем паче, с двадцати сажен. Попробуй пади в любых латах под ноги абиссинскому слону — останешься ль жив?
Как ни ждал, всадники появились из-за колка неожиданно. Варяжко лихорадочно пересчитал их — сам князь, пятеро кметей да с десяток отроков.
Мятежник поймал знакомо-сутуловатую фигуру князя в прицел, нарочно затупленное жало стрелы коснулось самой середины груди Владимира. Варяжко выждал ещё пару мгновений, плавно ведя самострел вдоль окоёма, потом затаил дыхание, взял упреждение и потянул спусковой рычаг.
Варяжко ещё не знал, что все его расчёты, как всегда, ничего не стоят перед великой силой, что известна во всём мире и повсюду зовётся по-разному: где-то Его Величеством случаем, а где-то — божьей волей.
Один из кметей, из молодецкого баловства, кое многие зовут просто дурью, подбрасывал вверх и снова ловил тяжёлую литую булаву с шипастым оголовьем. В какой-то миг у него то ли дрогнула рука, то ли ещё что, но булава взлетела как-то иначе. И вмиг обострясь чутьём, он за какие-то доли мгновения понял — обратно булава упадёт не ему в руку, а княжьему коню в голову.
Наддав, кметь догнал Владимира, взял чуть вправо, вытянулся направо всем телом и поймал булаву вытянутой рукой. И тут же невыносимая боль рванула грудь, живот и спину, замглило в глазах.
Владимир не успел возмутиться выходке кметя, всю дорогу злившего своим ребячеством с булавой. Кметь подхватил булаву на лету, князь раскрыл рот, дабы разразиться многоступенчатым ругательством, и в этот миг на спине кметя вдруг расцвёл ало-кровавый цветок. С глухим звяком лопнула кольчуга, расплеснулась по спине кровь, раздался противный треск ломаемого спинного хребта, княжий конь шарахнулся, всхрапывая от страха, совсем рядом что-то противно взвизгнуло, обрызгав кровью щёку Владимира, сзади заорал кто-то из отроков. Кметя сорвало с седла, выдернув его ноги из стремян, пронесло пару сажен над землёй и грянуло, выгнув, прямо под ноги Владимирова коня.
Кметь валялся недвижно, из развороченной груди хлестала кровь, отрок корчился на коне, прижимая руку к развороченному боку и истошно орал, а остальные кмети и отроки, сметив направление, рассыпались полумесяцем и ринули коней к ельнику.
Опять не вышло!
Варяжко закинул самострел за спину и белкой ринулся с лабаза вниз, спрыгнул на прорубленную тропку, зайцем пронесся по просеке и сиганул в овраг. Помчался через бурелом, молясь про себя и Перуну, и Велесу, и даже Ящеру — лишь бы не зацепиться за сучок взаболь, не напороться и не сломать ногу.
Ибо главное сей час опять — выжить! Князь вновь спасся, ему повезло и долг вдругорядь остался неоплаченным. Слепая удача вновь выпала Владимиру, повернулась к нему всем своим широким лицом.
Ну ничего! Третий раз за всё платит, а одному из них двоих — Варяжко и Владимиру Святославичу — на белом свете места всё одно нет и не будет.
Наверху, на краю оврага Остёр, Владимиров старшой в бешенстве рубанул сухой сук мечом:
— Опять ушёл! Да что ему, леший ворожит, что ль?
Обернулся и, бросив на стоящих поодаль кметей и отроков бешеный взгляд, свирепо рыкнул:
— Чего раззявились?! Пошли обратно!
Бросил меч в ножны и первым зашагал от оврага.
Великий князь отвернул от окна тёмный горбоносый профиль, бросил на вошедшего кметя косой взгляд:
— Ну?
Остёр у порога чуть съёжился, но глаз не отвёл и под грозным княжьим взглядом:
— Чего ну-то? — пробурчал он мрачно. — Ушёл он. У него за ёлками нарочно до оврага просека была прорублена, а нам на конях через ельник не продраться. Пока спешились, пока прошли…
