— Что ж, почтенный Шегуй, твои слова сказали мне, что я могу еще долго избегать шайтана, если буду осторожен, — повеселел Хайретдин. — Благодарю тебя за мудрое слово, и пусть эта ночь принесет тебе добрый отдых. Да пошлют вам боги добрые сновидения, почтенные!
Он встал, поклонился всем и удалился к своей палатке. Постепенно стали расходиться и другие. У потухающего костра остались только Шегуй, докуривавший трубку, Булан, тоже с трубкой, набитой таким же зельем, Мерван и Некрас.
Заклинатель звуков прислушался к тому, что происходит здесь, и услышал, что Шегуй и вправду спокоен и не боится ничего, точно владеет тем самым знанием, о котором говорил давеча, а вот Булан раздражен и не знает, на что ему решиться. Внимательно слушать Мервана Некрас не стал, ибо тот показался венну обычным охотником до золота, кои мало занимали венна и коим сам Некрас был непонятен.
— Скажи мне, Булан, — начал тогда Некрас непростой разговор, ибо понял, что только сейчас еще сможет взять тот подарок судьбы, мимо которого почти прошел. — Если ты и вправду шайтан — а ты шайтан и дал мне знать об этом, — почему не идешь ты с тем, в чьих видениях царит мрак, пришедший из нелюдского мира, а значит, должный быть приятным шайтану? Почему вместо этого, а ведь великие тысячи мог бы повести ты, ты охотишься за маленьким солнечным колесом? И зачем оно тебе, если ты и без того уже получил, как говоришь, розу, из которой оно сделано?
— Ты прав, называя меня шайтаном, — отозвался Булан, — хотя это лишь часть меня. И историю я рассказывал вовсе не для того, чтобы ты обо всем догадался. И не надо думать, что я могу только вредить и пакостить людям. Напротив, я никогда не сделаю вреда человеку одной со мной веры, а потому я хочу сойтись с ним, чтобы в действиях моих не было ошибки. Тот, кому принадлежит ныне золотой оберег, сделанный из волшебной розы, с его помощью входит в мои видения и через окно моей души смотрит на мир. Вот видишь, — заметил Булан Некрасу, — я говорю, что у меня есть душа и вера, и это так. Хотя бы поэтому я не только шайтан. И этот взгляд беспокоит меня, потому что за моим взглядом те, кому дано видеть, видят чужой взгляд, а в моей душе слышат присутствие незримого постояльца и потому не считают меня тем, кто я на самом деле есть. Вот и ты не думаешь верно, хотя и стараешься убедить себя в своей правоте.
Кавус и вправду тот самый ловец снов, с коим я поменялся личиной, потому что мне нужны были третьи глаза, дабы никто не мог заметить за ними вторых, принадлежащих обладателю золотого оберега. Но та личина, что я дал ему, вовсе не моя, а личина шайтана. Но только слепцы могут не признать в человеке человека, какую бы уродливую личину тот ни носил. А личина шайтана вовсе не уродлива. Я должен найти человека с золотым колесом в этом времени, чтобы дожить спокойно хотя бы оставшуюся часть отведенного мне. Если же говорить о том, в какую пещеру хотел отнести розу Гурцат — ты можешь не говорить здесь загадками, ибо Шегуй не принадлежит воинству Гурцата, — то я никогда не пойду с Гурцатом, и как раз потому, что он входил в эту пещеру. Если ты думаешь, что моя цель — извести человеческий и божий род, то ты ошибаешься, ибо эта цель недостижима и мы, шайтаны, не стремимся к ней. Все, что нужно нам, — не допустить людского возвышения, ибо тогда мы сгинем. Но сгинем мы и в том случае, если падут люди и боги. Но ты ведь знаешь человека, носящего золотой оберег. Почему бы не рассказать мне о нем? Возможно, я даже встречался с ним, и тебе не придется говорить много. А я в ответ помогу тебе, если смогу.
— Пожалуй, я соглашусь с тобой, если ты не лжу молвишь, — кивнул Некрас. — Когда и ты так говоришь и мне так слышится, что человек с золотым оберегом в сон Гурцатов заглянул и видит в нем черное облако, что проницать нельзя, то так оно и есть. Сиречь есть облако, и видит его Гурцат во сне. А когда так, то имеется человек — ловец снов, что может в этот сон заглянуть и все про то облако вызнать. Я вот могу, говорил уж, руду в глубинах услыхать, а в облако то — нет мочи! На то и надобен мне ловец снов. А ты его долгом обязал. Верить тебе, так я не верю. Но слышу, что пусть и шайтан ты, а вещи для людей полезные говоришь. А может случиться, и делаешь иной раз. Коли есть такой способ, чтобы с тобой уговориться, то вот как поступить надлежит: с тем, кто оберег золотой носит, я тебя сведу. Или скажу хотя бы, как найти его. А ты отпусти того, кого Кавусом звать. Пусть он в Гурцатовы видения проникнет, а я ему пособлю.
— Есть способ такой договор заключить, — молвил Булан и отчего-то глянул на Шегуя. Мергейт курил, будто ничего странного здесь не говорили, и сам не сказал ни слова против. Этого одобрения Булан, видимо, и ожидал. — Только ответь: зачем тебе знать, что скрывает в видениях Гурцат? Если он причинил тебе или твоему народу необратимое зло, то почему бы тебе просто не убить его звуком, например? Я знаю, что есть звуки, способные убивать. Зачем тебе рыться в его снах?
— Чудной ты, шайтан, — покачал головой Некрас. — Убить — на то много разумения не требуется. Что с того, что убьем? Кто поручится, что завтра десяток Гурцатов из степи не прибегут? Мне знать надобно, что за сила в нем, что такое его на зло толкает и что мне побороть надлежит. Знаю, что по степи сквозь сон Гурцатов катится глыба темная, она мне в моем деле помеха, зане звук ее не проницает. А когда так, то, встань такая поперек времени, ни я, никто иной к началу не доберется. И будем жить без главного корня — негоже это для рода людского. А когда будем знать, в чем причина, то дело ино пойдет: не Гурцат нам враг, а то, что им движет.
— Трудно ж тебе жить будет, раз так думаешь. — Булан поглядел на Некраса глубокими и грустными глазами. — Зло сокрушить, да еще по справедливости? Хорошо. Кавуса я отпущу. И слово даю, что тому, кто оберег носит, худа не сделаю…
Тут Некрас понял, что ровно так же, как он приноравливался к языку манов и саккаремцев, Булан просто, послушав Некраса лишь немного, стал беседовать на веннский лад.
— Хватит ли того, Шегуй? — обратился он вдруг к мергейту.
— Еще немного. — Старший караванщик разлепил наконец ставшие, казалось, каменными в своей сомкнутости губы. — Сам поможешь, если надо будет. И Кавусу, и Некрасу, и тому, кто оберег носит. И Серому Псу, о котором Хайретдин рассказывал.
Мергейт отложил трубку, обратился к кудеснику:
— Тебе странно, должно быть, что Булан спрашивает моего позволения? Наверное, странно тебе и то, что он лишь спрашивает, но не ждет приказаний? — Мергейт усмехнулся. — Что ж, это очень просто объясняется. Булан спрашивает не позволения, а лишь осведомляется о законе, ибо я лучше знаю его. Потому что я тоже шайтан, и мое пребывание шайтаном гораздо дольше, чем у него. Но я шайтан народа мергейтов, а он — народа вельхов с полуночи, и мы не можем ни приказывать друг другу, ни противодействовать. Но объединиться можем, если захотим. Сейчас мне противно то, что делает Гурцат, потому что он истребляет песнопевцев по всей степи, зане видит в них соперников себе. И может быть, он прав как властитель. Но я вожу караваны и сам слагаю песни и стихи и не считаю за справедливость потерю друзей из-за какого-то властолюбца. Но я не могу причинить зло человеку одной со мной веры, а потому могу лишь подсказать Булану, как действовать ему. Подсказать о законе, но не научить, как навредить Гурцату. Вот тебе я волен устроить козни, но не буду этого делать, потому что ты тоже искусно слагаешь песни и сказания и оттого тоже одной со мной веры, хоть никто никогда не строил храмов ее богам.
