— Не только голову твою, десятки голов можно было б вылечить, — сказал Ихтор.
— А если дать Фебру? — встрепенулась девушка. Слова о своей голове она даже в сердце допускать не стала. Что голова? Завяжи и лежи. — Он поправится?
Крефф с сожалением покачал головой:
— Нет, девочка. Ему она будет бесполезна. Тут очень сложная привязка. На любовь. Уж не знаю, почему именно так сделано. Это Силы больше отнимает…
— Как — на любовь? — перебила его Клёна. — Что это значит?
Обережник задумался, пытаясь сообразить, какое объяснение будет наиболее простым и верным.
— Это делалось для людей любящих, но не связанных узами единокровия и благословением Хранителей. Оттого и привязка на чувство. От сердца к сердцу.
Он не мог объяснить ей лучше, но сам уже понял, что сделала Майрико. И почему она сделала это именно так. Лекарка хотела уберечь семью того, кого любила, потому Дар лила щедро, чтобы наверняка.
Клесх и Дарина не были мужем и женой, даже их дети были единокровными только по матери. Очень сложно приготовить целебное снадобье такой силы для людей, которые между собой связаны только любовью. Оттого и Дара требуется больше, оттого и колдовство сложнее, оттого и стоит работа такая баснословных денег. А самое главное — хоть и дорого зелье, но о покраже можно не беспокоиться. Ибо такая настойка для всех, кроме тех, на кого она нашёптана — бесполезная водица.
— Я поняла, — сказала Клёна и закрыла кувшинец.
Ихтору стало жаль девушку. Её глаза горели такой надеждой.
…Ночью Фебра пришёл караулить Рустин послушник — третьегодка по имени Стан. Однако парень совсем замаялся на учебе и отчаянно клевал носом. Клёне стало его жаль.
— Поспи. Я пригляжу, — сказала она и опустилась на низкую скамеечку возле ложа бесчувственного ратоборца.
Выуч что‑то благодарно пробормотал, вытянулся на узкой лавке, куда обычно ставили горшки, и тут же заснул.
Девушка сидела и глядела на Фебра. Лицо у него казалось восковым. Синяки уже сошли, даже нос и левая бровь, которая была рассечена, словно разделена на две, зажили. Светлые, почти белые волосы отросли ещё больше. Клёна осторожно коснулась их рукой. Мягкие.
В этот миг обережник открыл глаза. Взгляд его был блуждающим, бессмысленным. Сухие губы разомкнулись.
Сиделка подскочила:
— Попить?
Она осторожно приподняла тяжелую голову ратоборца, приложила к губам маленький ковшик — уточку. Мужчина сделал глоток. Взгляд у него прояснился, и уголки губ дрогнули в подобии улыбки. Он узнал ее.
— Птаха… — едва слышно произнёс Фебр.
Девушка пошарила рукой под лавкой, отыскивая кувшинец.
От сердца к сердцу. Так ведь сказал Ихтор?
Если она — Клёна — любит кого‑то всей душой, любит так сильно, что не хочет ничего для себя, разве не поможет это снадобье? Ну, а если не поможет, то какой от него толк?
Там было всего два глотка.
Он выпил, даже не поняв, что она ему даёт. А потом светлые глаза закатились, и обережник провалился в беспамятство.
* * *
Лесана прежде не бывала в Елашире. И город этот показался бы ей ничем непримечательным, похожим на другие, если бы не знаменитые деревянные елаширские узоры. Ворота, калитки, столбцы крылец, ставни, коньки крыш здесь украшали искусной резьбой, затейливой и тонкой.
Даже окраинные небогатые подворья и те стояли нарядными. То жар — птица крылья расправляет на дверце подловки, то солнце улыбчивое глядит с воротины, то цветы распускаются под козырьком погребицы… Глаз радуется!
Вот только отмечала эти красоты Лесана как‑то вскользь, походя.
— У тебя на воротах что? — спросила обережница спутника. — Тоже узор какой?
Тамир озадаченно посмотрел на неё. По глазам видно было — не помнит.
— А идти далеко нам? — продолжала допытываться Лесана.
Колдун пожал плечами.
Девушка вздохнула. А ведь помнил. Надысь ещё, вроде как, помнил.
Приехали они в город нынче пополудни. Оставили немудреный скарб у сторожевиков, а сами отправились к Тамирову отцу. Хотя… как, отправились, Стех — елаширский колдун — обрадовался гостям, а пока обменивались новостями, рассказал заодно, что‑де Строк в добром здравии, не хворает и даже будто бы окреп, только ослеп совсем. После этих слов было бы полным паскудством не проведать старика. Одна загвоздка — Тамир родные места не узнавал.
В растерянности наузник вцепился в спутницу и зашептал: «Лесана, мне тут вроде всё родное вроде, но, куда идти — не знаю и отца не помню…»
Девушка захлопала глазами и предложила единственное, что пришло в голову:
— Ну… давай, у Еля спрошу?
Тамир кивнул и вышел из избы. Обережница видела — ему стыдно. Стыдно за свою беспомощность, за невозможность всё исправить и просто за то, что происходящее с ним ложится грузом на спутницу. Ту самую, с которой колдун ещё по осени разговаривал сквозь зубы, и которая теперь из‑за него, словно в хомуте. Тянет, надрывается в одиночку. И не жалуется.
Когда Лесана вышла за ворота, обережник поджидал её в тени старого тополя:
— Ну? — отлепился колдун от забора. — Узнала?
— Вниз по улице, потом направо, затем налево — в проулок, под горку и до старой хлебной лавки, — ответила девушка.
Мужчина кивнул.
Они шли по весеннему Елаширу. Распогодилось, будто вовек не было дождей и серой хмари. Солнце слепило. Пахло тополями. Тамир смотрел на высокие заборы, на ворота, на крыши домов. Он силился вспомнить. Узнать. Но сердце оставалось глухо. Это были просто дома и просто крыши. Память словно не находила, за что зацепиться. Лишь иногда что‑то будто бы вскидывалось в душе, разбуженное запахами весны — нагретым солнцем деревом, подсыхающими после минувших дождей плашками мостовой…
Лесана шагала рядом. Она больше не надевала женских рубах, сняла с головы покрывало. Но даже в черном платье ратоборца была хороша. Если б ещё не взгляд этот застывший…
С каким‑то равнодушным удивлением колдун понял, что все мысли эти, роящиеся сейчас в его голове, принадлежат не ему. Ивору. Это он не узнавал Елашир, ему Лесана казалась красивой, тогда как сам Тамир дурел от неправильности происходящего.
— Вроде бы этот дом, — сказала обережница и повернулась к спутнику. — Не узнаёшь?
Он покачал головой и с тоской посмотрел на старую липу, кривые черные ветви которой возносились в прозрачное весеннее небо. Дерево, как дерево. Дом, как дом.
Девушка постучала. На стук хриплым дребезжащим лаем отозвался старый пес. Тамир не помнил, как зовут собаку. А когда створка ворот поползла в сторону, колдун увидел незнакомого мальчишку — высокого, нескладного, того самого возраста, когда, вроде, уже выходят из детства, но в пору юношества заступить ещё не успевают.
