— Позвольте узнать, как здоровье его королевского высочества курфюрста Фридриха? — вежливо спросил Вольфгер.
Весёлое лицо Спалатина омрачилось:
— К сожалению, у меня нет для вас хороших вестей, господа. Медикусы бессильны, жизнь моего повелителя ныне находится в руце божьей, впрочем, как и все наши жизни, и нам остаётся только горячо молиться, чтобы Господь не прибрал его к себе…
— А курфюрст здесь? — зачем-то понизив голос, спросил отец Иона.
— Конечно, нет, он далеко отсюда, в замке Лохау. Место там не очень здоровое, мы бы хотели перевезти нашего господина в какой-нибудь другой замок, но, конечно, не зимой. Подождём весны, боюсь, зимний переезд убьёт его.
— Но… что же будет с Мартином, что же будет со всеми нами, если Господь призовёт курфюрста Фридриха к себе? — спросил Меланхтон.
— Я думаю, ничего страшного не случится, — ответил Спалатин. — Лет десять назад — да, опасность была бы смертельной, а теперь Лютер — фигура, которую нельзя просто так тронуть, на дыбы встанет вся Германия. Учение Лютера — лучшая защита для самого Лютера. Конечно, было бы лучше, если бы курфюрст прожил как можно дольше, но… Я надеюсь, в крайнем случае, мы найдём защиту у его брата.
Но что же мы стоим, господа? Пока нас не позвали к столу, предлагаю осмотреть замок. Когда ещё представится такая возможность? Филипп, ты рассказал гостям о нашем городе?
Меланхтон вяло улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Тогда это сделаю я! — сказал Спалатин.
— Виттенберг знаменит двумя, то есть, теперь, конечно, тремя достопримечательностями: университетом, Мартином Лютером и богатейшим собранием святых реликвий, составленным усилиями нашего курфюрста. Об университете пусть расскажет Филипп, с Мартином, как я понимаю, вы собираетесь встретиться лично, а вот святые реликвии я вам покажу, они размещены в замковой церкви. Прошу вас, господа, это совсем рядом.
Как вам, несомненно, известно, — начал лекцию Спалатин, когда они вошли в церковь, — римская католическая церковь под грехом разумеет этакое душевное загрязнение, нечистоту, скверну, пятнающую душу, а в небесной благодати, напротив, видит влагу, которая её омывает и очищает. Обычный человек есть сосуд скверны, а вот святые праведники — совсем иное дело. Подвигами веры и мученичества они превратили себя в сосредоточие благодати.
Считается, что для очищения от греха достаточно прикоснуться к останкам праведников или к предметам, которыми они владели при жизни. Воины, принявшие крест, привозили из Палестины частицы мощей и другие святые предметы. Некоторые из них были переданы в дар курфюрсту, а некоторые он попросту купил у поиздержавшихся крестоносцев.
Я взял на себя труд составить опись коллекции. В ней насчитывается ни много, ни мало 5005 предметов. Если поочерёдно прикоснуться к каждому, то можно получить освобождение от чистилища на 127800 лет. Не желаете, кстати? Нет? Напрасно, господа, напрасно, — усмехнулся Спалатин, — теряете редкий шанс, потом будете жалеть.
Вот, рекомендую, здесь собраны зубы апостола Андрея. Раньше они хранились в разных местах, но когда я собрал их вместе, выяснилось, что их заметно больше, чем может быть у обычного человека. Впрочем, некоторые зубы, кажется, вообще женские, так объяснил мне один учёный медикус, который осматривал коллекцию.
Вот это — оправленная в серебро обугленная ветвь от горящего куста, в котором Господь явился Моисею. Эти камни, как клялись их прежние хозяева, были собраны на самой вершине Голгофы. Вот это — сено из яслей, где родился Иисус, да-да, господа, именно так, из самих яслей!
Теперь прошу сюда. Это — обломки креста Христова, всего их насчитывается тридцать пять штук. Я пытался собрать из них хотя бы некое подобие креста, но, признаться, не преуспел.
Что ещё? У нас хранится двести вещей, принадлежавших Богородице, мы можем осмотреть их все. А вот здесь, прошу прощения, несколько неаппетитный экспонат, это мумифицированный труп одного из невинных Вифлеемских младенцев. Что? Да-да, из тех самых, зарезанных по приказу царя Ирода, а вот тут…
— Простите, а это что такое? — удивлённо спросил отец Иона, разглядывая деревянную кадку, заполненную землёй. В середине имелось глубокое отверстие круглой формы.
— Что? А-а-а, это… Это — жемчужина нашей коллекции, — сдерживая смех, торжественно объявил Спалатин. — Это — яма, в которой был установлен крест Господень. Вывезена крестоносцами прямо с Голгофы.
* * *
— Итак, вы, господа, послы от курфюрста и кардинала римской католической церкви Альбрехта к Мартину Лютеру? — спросил Спалатин, когда хозяин и гости вышли из-за стола после роскошного обеда. — Это хорошо, наконец-то Рим начинает понимать, что евангелическая церковь — реальная сила, а власть Лютера, пожалуй, не меньше, чем власть императора Карла. Влияния на умы у неё, во всяком случае, больше. Правда, для осознания этой простой мысли Папе понадобилось всего-навсего десять лет, но лучше поздно, чем никогда. Поезжайте в Вартбург, господа. Комендант замка будет предупреждён. Сколько человек в вашей свите?
— С нами ещё двое мужчин и две дамы, — ответил Вольфгер.
— Вот как? — удивился Спалатин, — это что-то новое, воистину, мир меняется, если благородные дамы принимают на себя риск и неудобства, связанные с путешествием, да ещё в зимнее время. Ну что ж, место в замке найдётся для всех. Но дороги опасны, я получаю сообщения о шайках взбунтовавшихся крестьян, может быть, дать вам военный эскорт?
— Благодарю вас, но, пожалуй, не стоит, — отказался Вольфгер, — отряд сильно задержит нас в пути, кроме того, мы вполне способны постоять за себя и сами.
— Как вам будет угодно, — вежливо развёл руками Спалатин.
Не прошло и суток, как Вольфгер горько пожалел о своём отказе.
18 ноября 1524 г.
Из Виттенберга удалось выехать только через три дня: долгая дорога требовала серьёзной подготовки. Для эльфийки и Уты приобрели крытый пароконный возок, который по зимнему времени поставили на полозья, а остальным предстояло ехать верхом. Часть вещей сложили в ящики возка, остальное распределили по вьюкам. Править возком вызвался гном.
Рупрехт, которому смертельно надоело сидеть в четырёх стенах своей комнаты на постоялом дворе, радовался свободе, как ребёнок. Он на удивление ловко управлял лошадьми, распевая при этом какую-то песню на гномьем языке, судя по молодецкому уханью и посвисту, донельзя фривольную.
Ута морщилась, Алаэтэль равнодушно и ослепительно улыбалась, Карл, как обычно, был невозмутим.
