Ута морщилась, Алаэтэль равнодушно и ослепительно улыбалась, Карл, как обычно, был невозмутим.
В дороге гном создавал столько шума, что Вольфгеру пришлось прикрикнуть на него — в тихом и торжественном, как кафедральный собор перед Рождеством, лесу вопли Рупрехта разносились очень далеко, и неизвестно, чьё недоброе любопытство они могли разбудить.
После череды тусклых, сырых и снежных дней впервые выглянуло солнце, установился лёгкий морозец, снег скрипел под полозьями возка и под копытами лошадей, искрился сотнями бриллиантовых огоньков. Дорога была почти не наезжена, и отряд продвигался медленно. Вольфгер время от времени сверялся с подробной картой, которую для него подготовили у Фуггеров. По его просьбе на неё нанесли не только дороги и тропинки, но и постоялые дворы, а также монастырские обители, в которые можно было попроситься на ночлег.
В первый день им предстояло ехать до сумерек и заночевать в женском монастыре, к настоятельнице которого у Вольфгера было письмо от Спалатина.
Лес понемногу редел, на смену мрачноватым ельникам пришли берёзовые и осиновые рощицы, заснеженные поля чередовались с перелесками, иногда попадались невысокие холмы, поросшие деревьями и кустарником.
Вольфгер придержал своего коня и, дождавшись, когда к нему подъедет отец Иона, сказал:
— Святой отец, при Меланхтоне спрашивать было неудобно, потом не было времени, а сейчас можно и поговорить. Теперь, после объяснений Меланхтона, что ты скажешь об учении Лютера? Надо отдать должное нашему белобрысому книжнику, объяснять он умеет.
Монах помолчал, а потом задумчиво сказал:
— Видишь ли, Вольфгер… Конечно, учение Лютера выглядит логичным и привлекательным, слов нет. Понятно также, что у него найдётся масса последователей, и, прежде всего, из числа простецов. Ведь священник и наш брат монах никогда не пользовались в народе уважением и любовью, вспомни хоть шванки,[72] в которых они всегда представляются толстопузыми бездельниками, обжорами и развратниками. И, чего греха таить, изрядная доля правды в этом есть. А тут ещё, оказывается, можно не платить церковную десятину и не надо покупать индульгенции! Деньги, сын мой, всё и всегда решают деньги… Но вот что я тебе скажу. Сидит у меня в душе некая заноза, которую я никак не могу вытащить. Понимаешь, веру нельзя придумать из головы, а лютеранство как раз такое — оно холодное, рассудочное. Этакий бог бюргер для бюргеров прихожан. Я, Вольфгер, старый пёс, а старого пса, как говорится, новым штукам не выучишь. Одним словом, лютеранство — не для меня. Умом-то я понимаю, что Лютер прав: папство и вся церковная иерархия — не от Господа, а вот душой это принять не могу, понимаешь? И я наверняка не один такой.
— Да, — сказал Вольфгер, — я тебя понимаю, и я думал о том же, но мне-то проще, я вообще не религиозен, ты же знаешь, поэтому, рассуждая о вере, я не испытываю душевных терзаний. Однако меня поразила смелость этих людей, я имею в виду, прежде всего Лютера, Меланхтона, Спалатина, ну и остальных их друзей и последователей. Ведь лютеране избрали себе врага, с которым никто не может сравниться по мощи и влиянию! Лютер был всего лишь в шаге от костра, да и сейчас ему приходится скрываться. Не знаю, можно ли назвать это везением, Божьим промыслом или кознями сатаны, но он уцелел воистину чудом. Ведь его могли схватить, заточить в какой-нибудь каменный мешок в горном монастыре-тюрьме, наконец, просто подослать наёмных убийц…
— Лютеру повезло в том, что сначала в Риме не разобрались, как следует, с кем имеют дело, — сказал отец Иона. — Они думали, что это теологическая заумь какого-то полусумасшедшего монаха, мало ли таких? Не стоит и время тратить… А вот когда до Святого престола дошло, что в Германии объявилась фигура, куда более опасная, чем Гус и Виклиф,[73] было уже поздно. Сочинения Лютера разошлись по стране, их знает каждый грамотный немец, они-то и защищают своего автора крепче любой брони. Попробуй, тронь его, и в стране полыхнёт бунт!
Рим, конечно, опоздал, но просто так он своё поражение не признает. Помяни моё слово, скоро Папа объявит очередной Крестовый поход против еретиков или придумает ещё что-нибудь в этом роде. Ничего не кончилось, всё только начинается, Вольфгер. Ты же слышал, что курфюрст Альбрехт Бранденбургский, у которого мы так вкусно кушали, откупил у Папы право продавать индульгенции за половину собираемой суммы. Альбрехт должен Фуггерам столько, что по-другому ему просто не расплатиться. Понятно, что он будет защищать католичество и индульгенции до последнего.
А вот Фюрстенберга, как и многих рыцарей, монастыри разорили, поэтому-то они и переходят в евангелическую веру и будут защищать её до последнего вздоха. Вообще, в последнее время мне кажется, что у людей из глаз смотрит не душа, а гульдены… Говорят о вере, а в уме подводят баланс прибылей и убытков.
— Наверное, ты прав, — сказал Вольфгер, удерживая своего коня, которому не нравилось идти шагом рядом со смирной лошадкой отца Ионы, — но скажи мне ещё вот что: ты был в храмах Виттенберга?
— Я понял, что тебя интересует. Конечно, я ходил в кирхи, да только это было бесполезно — они же убрали из храмов иконы, ободрали всё убранство, от этого церкви выглядит не как церкви, а как… ну, не знаю, как аудитории заштатного университета, что ли. Голые, белёные стены, лавки, кафедра, вот и всё. Я не смог почувствовать там присутствие Господа. Спрашивать о Божьей благодати у Меланхтона было бесполезно, ведь он не рукоположен. Спалатин имеет духовный сан, но его насмешливое, скептическое отношение к католицизму отталкивает, поэтому я и не стал задавать лишние вопросы.
— А твоя икона? Ну, та, которую мы нашли в заброшенном доме, помнишь?
— На ней всё без изменений, — ответил отец Иона, — теперь я каждый раз достаю её, когда читаю утренние и вечерние молитвы. И вот что ещё я подумал: а что если Господь, заглянув в разграбленные храмы, увидев брошенные монастыри и поруганные святые таинства, решил отнять длань свою от людей? Тогда в приближении светопреставления виноват ни кто иной, как Лютер.
Мне кажется, что когда он прибивал к двери Замковой кирхи свои Девяносто шесть тезисов, то и не предполагал, что всё зайдёт так далеко. Уж крестьянских бунтов он точно не желал. Зиккинген и Гуттен, пожалуй, оказались прозорливее Лютера…
Разговор барона и капеллана внезапно прервал Рупрехт.
— Великий творец, как же здорово, что мы, наконец, вырвались из этого затхлого городишки, где безумные попы готовы изувечить любого за невинную игру в кости! Свобо-о-ода!!! У-лю-лю-лю!!! — завопил гном, привстав на козлах и раскручивая над головой кнут.
