Боли нет. Но я испытываю фантомные чувства — воспоминания о всплесках гормонов. Вне воспоминаний — ничего. Ненависть, страх, отчаяние испаряются, оставляя рафинированную мысль о тех троих, которых Марвин хотел наказать.
Последнее желание люди обычно стремятся выполнить. А я ведь человек, правда?
— Марвин?
— Он здесь, — отвечаю.
Волны перемежаются. Животные гомонят, издавая нечленораздельные звуки эмоций.
— Илма, ты загрузила послание?
— Да!
— Марвин, видишь символы? Вообще хоть что-нибудь видишь?
— Эй, прием!
— Тихо! Не давите на него!
Я считываю сообщение и молчу. Безразлично смотрю из монитора мимо копошащихся зверей — в вечность. Визуально закодированное послание содержит кинестетический шифр в движениях глаз — лишь одно слово. И слово это…
Действие второе. Предназначение
1
— Думаю, на сегодня достаточно, — говорит Диего по возвращении в «Две стороны». — Встретимся завтра, да? В то же время.
Мира рассеяно прощается. Луна вымотала. После дневного пекла на улице сильно похолодало, как ночью в пустыне. Багряный закат делает город похожим на проявительную комнату. Насыщенное вечернее небо понемногу затягивает клочковатыми облаками. Мира всматривается в них, небо темнеет, появляются звезды. Глаза отмеряют световые года, взгляд уходит все дальше и дальше…
Толчок в плечо спускает с небес на Землю.
— Смотри, куда прешь!
Мужчина встает с тротуара и отряхивается.
Мира хочет извиниться, но вибрирует голографик, она лезет в карман, а мужчина тем временем исчезает. И черт с ним.
Звонит Матильда.
— Сегодня с Нью-Хьюстона запускают новую орбитальную обсерваторию. Мы с Уолтером идем на набережную, оттуда будет видно. Ты с нами?
— Если честно, я очень устала.
— Прогулки полезны. Отказы не принимаются.
Через час Мира на месте. С высокой огороженной террасы вид на безбрежный океан, на границе видимости в мареве силуэт плавучего космодрома.
Матильда в атласном зеленом платье и Флоренс в серых брюках, жилете с золотистым узором, чернильном фраке и ультрамариновом галстуке.
— О чем я до этого говорила? — спрашивает Мати, глядя на небо. — Ах да, Мира, ты помнишь про светлячков с Проксимы?
— Как забыть?
— До того, как ты пришла, я рассказывала, какое катастрофическое поражение мы потерпели с интродукцией. Они бесконтрольно плодятся и заселили половину материка. Если б я тогда принимала решения, то не допустила бы такого безрассудства. Понимаешь, они не дохнут. При любом давлении, температуре, газовом составе. Мы травили их, как могли и чем могли. Но они неуязвимы и опровергают законы жизни.
— Матильда просто проецирует на инопланетную жизнь свойства земной, — добавляет Уолтер.
— Много ты понимаешь!
Флоренс достает портсигар с выгравированным деревом, похожим на плакучую иву, в котором лежат белые аккуратные сигары, берет одну и закуривает. Вокруг расплывается сладковатый дымок.
— Что это за дерево на крышке? — спрашивает Мира.
— Это? Это Длана.
— Первый раз слышу.
— Всемирная ось. Мифологема мирового древа. У нее много имен. Игдрассиль, Неметон…
— А Дланой кто называет?
— Мороханцы.
— Хватит! — вступает Матильда. — Не забивай девочке голову своими деревьями. — Она поворачивается к Мире. — Он вращается в кругу людей, которые свято верят, что на Проксиме есть разумная жизнь.
— Потому что на Проксиме есть разумная жизнь! — утверждает Флоренс.
— Мороханцы? Длана? — смеется Мира. — Если издадите книгу, я куплю.
— Это не смешно. Вы просто ничего не знаете, поэтому не боитесь.
— А чего нужно бояться? — Мира настораживается. Ей не нравится угрюмость и серьезность Флоренса.
— Ничего, забудь.
— Мира, расскажи, как у тебя дела? — спрашивает Матильда. — Ты последнее время отдалилась от нас. Как ты живешь?
— Сегодня была на Луне, завтра прыгаю на Марс. Старуха приписала к одному летописцу.
— На Марс? — удивляется Матильда. — Туда пускают?
— По знакомству.
— Что там забыл летописец? — насмешливо спрашивает Флоренс. — Дыра дырой.
— Хочет узнать про терроформирование.
Флоренс слегка закатывает глаза.
— Безнадежная затея.
— Ты — пессимист, — говорит Матильда. — На Марсе начата программа по терроформированию. Резервуары с бактериями установили. Я участвовала в модификации Deinococcus для клим-конов три года назад, мы добивались, чтобы устойчивые к радиации малютки производили кислород.
— И что? Даже если удастся разбудить ядро, даже если бактерии будут работать на износ, человечеству как виду не хватит времени, чтобы увидеть, во что превратится Марс.
— А сколько ты отмерил человечеству? — спрашивает Мира.
— Я не скажу тебе — сколько нам осталось, но скажу — когда падем. Когда последний человек погрязнет в виртуальности, когда мы перестанем понимать то, что создали сами. Когда мы поймем, что утратили связь с миром, променяли биение сердец на нули и единицы, но ничего не приобрели, кроме холода в груди, кроме скуки, равнодушия и ожесточения. Это сейчас называют прогрессом. Чума одиночества, заставляющая пускаться в наркотический трип только ради толики тепла в гнезде чужих душ.
— Чего ты хочешь? — вспыхивает Матильда. — Возврата к голубиной почте? Легко говорить, что прогресс — зло, когда пользуешься всеми его благами, когда ты здоров, в безопасности, комфорте, сытости и на связи все, кто тебе дорог.
Мира смотрит на нее.
— Мати…
— Что?
Тусклым голосом Мира продолжает, словно прочитав мысли Флоренса:
— Тебе знакомо состояние, когда мучают ночные кошмары, приступы паники и головные боли в удушающем информационном шуме, от которого негде укрыться? И все ищешь такое внешнее состояние, в котором будешь умиротворен, но не находишь и в отказе закапываешься в себя, все больше изолируясь в пустоте. Доходишь до белого колена, готовый принять любую таблетку счастья, лишь бы раскрасить дни, пропитанные насквозь тоской.
— Я просто хочу, чтобы все были свободны и счастливы, — говорит Флоренс достает новую сигару.
С космодрома стартует ракета. Факел несет трансцендентную частицу земного разума в космическую бесконечность. Прометеев огонь из прошлого в будущее. Набережную недолго озаряет бледный отсвет гравитационного реактора. Докатывается слабый силовой прилив.
Матильда сжимает руки Миры и тихо увещевает, понимая, что та достигла предела, за которым последует срыв:
— В мире есть земля, вода, воздух и свет, а у тебя — жизнь. Пока это так — все будет хорошо. Иногда осознания самых простых вещей достаточно, чтобы избавиться от экзистенциального ужаса. — Она обнимает Миру, прижимает, как младшую сестру. — А ты, Уолтер, не выдавай свои декадентские загоны за болезнь эпохи. Я еще могу понять Миру, но тебе, Уолтер, грех жаловаться на жизнь. И мессию из себя не строй. Ты что, не видишь? Мир достиг равновесия сто лет назад, оставь человечество в покое, оно в твоих услугах не нуждается.
— Равновесие? Я тебя умоляю, вся история — это череда кризисов и катастроф. Равновесие — лишь краткий миг, после которого все снова начинает двигаться к распаду. Как после теплых эпох непременно наступают ледниковые периоды, так и времена просвещения и больших прорывов сменяют темные века. Да, в Новое Возрождение, после объединения в Конфедерацию пяти океанов, мир достиг изобилия, которое предвещало наступление практически царства божия. Но посмотри, к чему привело хваленое благополучие? Большинство не хочет ни к чему стремиться! Вот, к примеру, Мира — просто образец своего времени, человек нежелающий. Посмотрите, сколько на улицах бомжей! Собственно, почему бы и нет? Клим-кон обеспечивает комфортную погоду, пайки и простенькую одежду даром выдают в соцпунктах — добродетельных источниках всемирной прокрастинации. Это шаг к самоуничтожению. Как говорится, благими намерениями…
