даже — нравоучением.
И каждый раз, и мотив, и текст различались. Редко тут исполняли всем известные песни, тем более — лирические молитвы, обращенные к Митаре. Для славословий Богине есть более подходящие время и место. На кухне пели про любовь пастушка О́рма к пастушке И́рме, про хорошие урожаи и сытные ужины, про наполненные страшными чудовищами Болота, про сгинувших древних гномов и про сладкий рулет. И всегда лучшие певцы из поваров заводили красивейшие партии, соревнуясь друг с другом в мастерстве исполнения. Да-да, на кухню Дома Круга отбирали только тех, кто хоть мало-мальски, но умел и петь, и готовить. Говорили, что лиджи Тония Эстелла, обладавшая несравненным голосом, музыкальным талантом и тонким слухом, сама отбирала служащих из многих и многих десятков претендентов. И даже ходили такие байки, что иногда, ближе к ночи, можно было услышать ее тонкое высокое сопрано, доносящееся из-за плотно закрытых дверей кухни.
Всю эту игру я тогда увидела впервые. Ингельда предложила дождаться, пока для меня разогреют завтрак, прямо на кухне — очень уж ей не хотелось высовываться из безопасного убежища после утренней взбучки. Я согласилась, потому что тоже не горела желанием куда-то еще перемещаться. Рассчитывать на тишину в таком оживленном месте не следовало, но хотелось надеяться на то, что шум избавит меня от бесед и позволит поразмыслить над собственным положением и поступками. И, когда урезоненная Тонией Эстеллой и оттого притихшая Ингельда присела рядом за невысокий деревянный столик — раздались первые ноты народной забавы.
Мы сидели в самом уголке кухни, рядом с большим незашторенным открытым окном. Вдруг один из поваров, красивый и расторопный, начал явно неслучайно настукивать ложкой какую-то простенькую мелодию. Обитатели кухни тут же оживились, воздух, задрожав и лопнув, наполнился гомоном и гамом. Я выглянула из-за плеча Ингельды, едва удерживающей себя оттого, чтобы не ринуться хотя бы в пляс. Вокруг все наполнилось движением — крутилось, вращалось и куда-то неудержимо неслось. В воздух подлетали кольца свежего лука, капельки маринада и почищенные апельсиновые дольки. Каждый пытался внести свою лепту во всеобщее веселье. По кухне, как многоцветная пава, поплыла сэнья Бесквалдия — огромная, тучная, счастливая, она пела громче всех низким звучным голосом. Она пела о душистом и остром бульоне, который сегодня подадут на стол «огненной даме» и заставят ее улыбнуться, от жара ли, или от наслаждения.
— Они поют про лиджи Акшар! — догадалась Ингельда, громко зашептав мне на ухо. — Ее тут очень побаиваются. А еще она любит пряное.
Я только кивала, немало дивясь происходящему. Никогда мне еще не приходилось видеть, чтобы обычный процесс приготовления пищи воспринимался с таким воодушевляющим настроем. Как если бы вся кухонная команда каждый день писала картины и сонеты качества, достойного самого Императора. Даже моя мама на своей большой, по меркам почти столичной Андермы, кухне редко готовила с таким размахом и любовью. Наверное, для такого творчества действительно нужно быть и художником, и поэтом одновременно. Обладая еще и недюжинным вкусом к еде. И этим искренним ребятам хотелось подпевать. То, как они вкладывали всех себя в работу и в песню, заражало задорным боевым настроем.
— Бесквалдия! — вдруг раздался нетерпеливый крик, перекрывший весь рев песни, смявший ее мотив и сломавший мелодию. — Почему я вынуждена, в который раз, сама приходить за своими сладостями⁈ Может, мне пора пожаловаться лиджев Аксельроду⁈
Дотягивая или обрывая последние неоконченные ноты, служащие кухни недоуменно, а некоторые даже раздраженно, посматривали на худенькую фигуру, горделиво вышагивающую по их святая святых. И еще посмевшую угрожать. Имя Аксельрода тут старались не поминать всуе. Чтобы молоко не прокисло. Мы с Ингельдой удивленно обернулись, и я неожиданно узнала обладательницу столь громкого и высокого голоса. Голоса и странного, гортанного, неместного и даже неимперского акцента. Ею оказалась вчерашняя прекрасная танцовщица — Лелей. Девушка облаченная в свободные, летящие одежды нежно-розового цвета, прошествовала от дверей, сложив руки на груди, в самый центр кухни. Бесквалдия, остановившаяся в своем танце неподалеку от нас, нахмурилась, поправила передник и колпак, и придав лицу совершенно ненатуральное выражение из смеси ярости и подобострастия, пошла ко входу в кухню.
— Лиджи Лелей, мы смиреннейше просим у вас прощения за все причиненные вам неудобства… Не будете ли вы так любезны дать нам еще пару минут и все будет готово!
— Я уже посылала к вам свою служанку и не единожды! — упиралась Лелей, слегка коверкая слова шипяще-свистящего друидского языка. — Эта дура Джи́ли возвращалась с оправданиями и фразами, похожими на эту.
— Простите нас, лиджи Лелей, сейчас такое время!.. — картинно заламывала руки Бесквалдия. — Только что закончился Бахад Мунташей и подготовка к нему, все устали и немного растеряли форму и прыть, часть важных ингредиентов застряла на караванном пути в Болоте из-за таяния снега…
— Я ничего не хочу об этом больше слышать. — Лелей теперь уперла руки в боки, смерила грозно и высокомерно Бесквалдию, ее пышная грудь ходила ходуном от возмущения. — Я… Я…
И тут танцовщица, смеряя всех присутствующих надменным взглядом, внезапно заметила меня, тихо сидящую далеко-далеко от двери. И взор ее просиял. Не прошло и секунды, как она, словно переносимая ветром, подлетела к нашему с Ингельдой укрытию и, воздевая руки к небу, залопотала:
— Ооо, боги! Так ты остаешься с нами! В этой маленькой ядовитой компании! Как я рада, о как я рада!
Брови поползли вверх — нас еще даже не представили, а она уже рада? Ингельда благоразумно поднялась из-за стола и теперь тихо стояла за моей спиной. Этим не преминула воспользоваться ушлая танцовщица и опустилась прямо на незанятый стул. Бесквадия, как только гостья отвлеклась, заставила всех вернуться к работе, и на нас быстро перестали обращать внимание.
— Ты, конечно, меня знаешь, я — Леле́й Аджахе́ми, самая прекрасная тиффале́йка в этом гнилом, забытом богами городе! — продолжила щебетать девушка. — А ты, кажется, Минати! Ну да, конечно! Та самая брюнетка, новая ученица Тильгенмайера!
Кажется, это был четвертый раз за сегодня… Может, мне надо на грудь закрепить бумажку с надписью — «Минати Летико, ученица лиджев Тильгенмайера»? Ах да, я же не умею читать и писать…
А Лелей, ухватив меня за руку, с невероятной силой начала трясти ее, при этом не переставая приговаривать:
— Как мне приятно, что, наконец, в этом доме появилась женщина, с которой можно поговорить! Которая не будет презрительно смотреть на меня сверху
