Оркестром управлял один из лучших европейских дирижеров того времени, большой поклонник музыки Чайковского, — Ганс Бюлов.
Такого огромного и полного успеха с первого его исполнения не имело еще ни одно произведение Петра Ильича.
Овации— «бурю оваций», как писали газеты, — ему устраивали после каждой части сюиты.
Отзывы прессы были восторженные.
Чем же вызвало это произведение такой восторг? Чем так пришлась по душе слушателям Третья сюита?
Писал ее Чайковский летом 1884 года у своей сестры в Каменке. Писал потому, что… не получилась симфония, которую он собирался написать за лето: «…хотел было симфонию сделать, но не выгорело».
С некоторых пор композитор полюбил форму сюиты, она позволяла «не стесняться никакими традициями, условными приемами и установившимися правилами», как этого требовало сочинение симфонии.
Настроение во время работы было неровное. То композитору казалось, что он «исписался», то, что пишет лишь потому, что неодолима всегдашняя «потребность в труде».
А закончил чудесное это произведение, и стало казаться, что «новая сюита далеко превзошла своих предшественниц и что вообще это вещь очень недурная».
И что третья по счету сюита будет «первой по достоинству».
Так и получилось. С мнением слушателей вполне совпали и оценки в печати. Сюиту называли «событием в музыкальном мире», восхищались «богатством воображения, мелодическим размахом, мастерством и легкостью, с которыми композитор распоряжается средствами новейшего оркестра».
А Чайковский удивлялся такому успеху, хоть и ждал его:
«…Гайное предчувствие говорило мне, что сюита моя должна понравиться и задеть за живое публику. Я и радовался и боялся этого. Но ожидания мои действительность далеко превзошла. Подобного торжества я еще никогда не испытывал; я видел, что вся масса публики была потрясена и благодарна мне. Эти мгновения суть лучшее украшение жизни артиста. Ради них стоит жить и трудиться.
Но и утомление после бывает большое».
Желание куда‑нибудь скрыться, жажда свободы, тишины, одиночества брали верх над ощущением удовлетворенного артистического самолюбия.
В конце марта Чайковский провел в Петербурге дня четыре. Он приехал для того, чтобы повидаться с либреттистом «Кузнеца Вакулы» Полонским.
Композитор был занят переделкой оперы и должен был поговорить об этом с автором либретто.
Кроме того, 29 марта в симфоническом концерте Русского музыкального общества исполнялась «Франческа да Римини».
5 декабря 1885 года праздновался пятидесятилетний юбилей Училища правоведения. Готовилось большое торжество.
Апухтин к этому дню написал стихотворение, которое начиналось так:
И светел, и грустен наш праздник, друзья.
Спеша в эти стены родные,
Отвсюду стеклась правоведов семья
Поминки свершать дорогие.
Такой уж характер был у Апухтина, что он во все вносил грустную нотку. Вот и тут радостную встречу нескольких поколений правоведов он называет поминками.
Впрочем, заканчивал он свое стихотворение мажорно:
Покой отошедшим и счастье живым
И слава им вечная вместе!
Пусть будет союз наш навек нерушим
Во имя Отчизны и чести!
Этому стихотворению суждена была долгая жизнь. Во все годы существования училища каждый вновь поступающий туда воспитанник обязан был выучить его наизусть.
Помнил его всю жизнь и Петр Ильич.
Что бы ни говорили о суровости режима в училище, какие бы отрицательные высказывания о нем ни приходилось читать в разных воспоминаниях, но надо признать, что этот строгий режим не мог не воспитать дисциплинированных людей. Он вырабатывал внутреннюю собранность, закалял волю.
Несмотря на суровость воспитания, из училища выходили люди, очень любившие его.
Поэтому и на ежегодные собрания окончивших приезжали многие — и совсем юные, и убеленные сединами.
Чайковский еще 27 сентября 1885 года сообщал Н. Ф. фон Мекк:
«Я написал для училищного юбилея не кантату, а просто хор, который на празднике должны петь воспитанники. Текст для этого хора пришлось также написать самому».
Текст, написанный Петром Ильичом, оканчивался следующим обращением к правоведам:
…Будь врагом ты всякой лжи,
И, стремясь ко благу смело.
Помни школьных дней завет,
Что стоять за правды дело
Твердо должен правовед.
Чайковскому, такому «рыцарю» в жизни, должна была быть особенно близка идея борьбы за правду.
Приехав на этот раз в столицу, Петр Ильич заболел и, поправившись, все еще продолжал чувствовать себя утомленным и раздраженным.
Следующий раз Чайковский приехал в Петербург в марте 1886 года, и всего на четыре дня.
О тех днях сохранились записи в дневниках — скупые и лаконичные:
«15 марта — Консерватория… Корсаков. Обед дома… Концерт. Овация. Чай дома с Бобом и Колей. 16 марта — завтрак у Римского. Рождение Веры. Михайловский театр…»
Легко расшифровать эти отрывочные — «концерт», «овация». В этот день Петр Ильич был в седьмом симфоническом собрании Русского музыкального общества. В концерте под управлением Ганса Бюлова исполнялись произведения Бетховена, Сен–Санса, Мендельсона, Рубинштейна и Первый фортепианный концерт Чайковского.
Блестящее исполнение его Бюловым, которому он был посвящен, и присутствие любимого композитора вызвали овацию.
Живя в Петербурге, Чайковский часто бывал в доме певицы Павловской на Екатерининском канале (теперь канал Грибоедова, д. 7). Об этих посещениях мы узнаем из воспоминаний В. П. Погожева. Петр Ильич чувствовал себя у нее уютно и просто. И хозяйка, и ее друзья искренне любили Петра Ильича. Он вообще не был особенно словоохотливым, но тут интересно рассказывал о своих путешествиях, о выступлениях и концертах, встречах с выдающимися людьми.
Он говорил гладко, литературным языком, с юмором, а иногда и ядовито. Когда горячился, высказывался лаконично: «Отвратительно!», «Обаятельно!».
Раздражался, когда высказывал мнения о пристрастности и несправедливости музыкальных критиков.
И наоборот, особенная теплота слышалась в голосе Чайковского, когда он говорил о человеческой самоотверженности.
Если разговор заходил о чьем‑либо бедственном положении, он мгновенно менялся. На глазах порой появлялись слезы, все лицо выражало сострадание, а рука опускалась в карман, чтобы вытащить кошелек.
Он был совершенно безрассудно щедр и никогда никому не отказывал в помощи. Многие друзья Чайковского знали об этой его особенности и при нем старались избегать подобных разговоров.
