– Святые угодники, что же это такое? – простонал Лаврушин и стукнул по руке замызганного беспризорника, который старался обшарить его карман.
– Это, брат, чернуха, – Степан с трудом, как присосавшегося клеща, отодрал от себя прилепившуюся проститутку. – Фильмы с конца восьмидесятых до середины девяностых.
– Гарлем по сравнению с этим – просто курорт, – сказал Лаврушин.
Послышался отдаленный гул, как от бомбардировщиков, выходящих на линию бомбежки. Все вдруг притихли и начали ждать. Машины опасливо прижимались к тротуару.
Гул нарастал, пока не превратился в оглушительный стрекот моторов. И вот потек стальной поток. Десятки – нет, сотни! – мотоциклов. Их вели татуированные громилы, все в черной коже, металлических шайбах, заклепках, браслетах. И в черных очках – это вечером-то и за рулем! В них была неумолимая сила. Они напоминали идущую стальным маршем по захваченной Украине танковую дивизию СС.
Милицейский «Москвич» от греха подальше юркнул в переулок.
– Откуда их столько? – поинтересовался Лаврушин.
– Рокеры! – заорал старичок, с красным знаменем в руке. – К стенке! Всех к стенке! Сталина им не хватает! Когда я служил в ГУЛАГе и убивал там людей, не было никаких рокеров! И наркоманов не было! Всех к ногтю! Да здравствует Сталин!
– Как вы можете? – укоризненно произнес интеллегентствующий, чисто одетый, с жалостливым взором хлюпик. – Мой дед погиб в ГУЛАГе. Мой отец погиб в ГУЛАГе. Моя мать родилась в ГУЛАГе, а потом была узником совести в психушке.
– И тебя в ГУЛАГ. К стенке. Всех к стенке, – развоевался старичок, и к нему стали придвигаться такие же, с томами Ленина и Энгельса под мышкой, старые, злобные, как черти из глубокого омута.
– А я в девяносто первом был на баррикадах, – не отставал хлюпик. – И нас поганые коммуняки давили танками. Живых людей – танками. Но мы выстояли, потому что не хотели, чтобы вновь вернулись ГУЛАГи.
Старичок спорить не стал, а просто дал древком знамени интеллегенту по голове. Тот рухнул на колени, но гордо воскликнул:
– Демократия победит!
И получил еще разок по голове. На этот раз толстенным фолиантом – Ленин, полное собрание, том одиннадцатый.
Друзья с трудом выбрались с Пушкинской, чудом не ограбленные, не искалеченные, целые – уже счастье.
– Нам бы пулемет прикупить. Без него тут ходить опасно, – сказал Степан.
– Тут пулеметом не обойдешься.
– А мы не можем отсюда смыться?
– Нет. У меня контакт с «пианино» утерян. Придется несколько дней тут прокантоваться.
– Да тут бы несколько минут выжить…
Но им опять повезло.
– Квартиры сдаются. Кому комнаты? – орали старушки и дедки, выстроившиеся около Почтампа.
– На пару дней? – спросил Лаврушин, выбрав скромную старушку, вызывавшую наибольшее доверие.
– Деньги вперед, милок. Эпоха на дворе такая. Как яе… базар.
– Рынок, село ты без МТС, – ворчливо поправил ее дедок в майке с надписью «Коррозия металла – тяжелейший рок!»
– Договорились, – сказал Степан.
Они выменяли в ближайшем обменном пункте рубли. И остановили такси.
– Так, – широкоплечий промасленно-пробензиненный шофер мрачно оглядел их. – Грабить будете?
– Да вы что? – смутился Лаврушин.
– Все так говорят, – поигрывая монтировкой задумчиво протянул шофер.
– Мы же интеллигентные люди.
– Во-во, на прошлой неделе два доктора наук были. И туда же – грабить.
– Да с нами старушка.
– Во-во, на позапрошлой неделе три старушки были. Кто ж мог подумать, что у них «наган».
– Не будем мы грабить.
– Ладно. Но деньги вперед.
Лаврушин дал деньги из долларовых запасов. Они сели в машину.
– И смотрите у меня, не шалите – шофер продемонстрировал обрез винтовки. – А не то сразу в брюхо пулю.
Машина ехала по московским улицам. Это было нечто! Даром, что поздний вечер – народу везде тьма. На Манежной был многолюдный митинг. На Лубянке – тоже митинг. На Сретенке шла стрельба. На Сухаревке милиционеры цинично били и обирали людей.
И везде был мусор-мусор-мусор. Будто все коммунальные службы получили задание не убирать город, а наоборот – завозить отходы со свалок. А еще везде были бомжи. Они валялись в огромных количествах – примерно столько бывало загорающих на городском пляже Сочи в разгар сезона. Пахло огромной помойкой.
– Трущобы какие-то, – сказал Лаврушин.
– Пярястройка, – сказал старушка, сидящая рядом с шофером такси.
* * *
Постояльцам хозяйка отвела маленькую комнатенку. Там были железная, с шишечками кровать и скрипучая раскладушка. Белье чистое, квартира теплая, воздух свежий – что еще надо?
– Чай с вареньем идите пить, – позвала старушка.
В квартире, стянув с себя крестом перевязанный платок, она выглядела существом премилым, особенно когда разливала из серебряного чайника заварку и из «Мулинэкса» горячую воду. Мебель в комнате была старая и ветхая – платяной шкаф, с петлистыми спинками стулья, на которые для мягкости положены мягкие цветастые подушки. Абажур массивной бронзовой лампы бросал мягкий красный свет.
На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем «Юбилейное».
– Пейте-ешьте. Небось голодные, – приговаривала старушка.
– Есть немного, – кивнул Степан.
– Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.
Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была теплая, домашняя, под стать своему теплому и уютному дому.
– Откуда родом-то? – спросила она.
– Из Ленинграда, – врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Вранье – это как скафандр. Чем лучше врешь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.
– Ох, – только и покачала жалостливо старушка головой, и по ее выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.
– Одинокая я, – завела долгий разговор старушка. – Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Еще когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.
– И вы сидели в ГУЛАГе? – удивился Лаврушин.
– А то как же, – удивилась старуха. – У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.
– Какие?
– А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.
– Угу.
– Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему-то долго не живут.
– Да? – больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.
– Вот помню снимала одна комнату, – с грустью произнесла старушка. – Проститутка вальтовая.
