Быстренько вырежет разные красивые узорчики и примется за повторные расчеты, от которых тошнит.
Но узорчики вырезаются медленно. Нет, нож не тупой, – как бритва, волос режет на лету, но, во-первых, пришлось потратить полчаса, чтоб так его наточить, а во-вторых, проклятое кизиловое дерево. Впрочем, это, конечно, очень хорошо, что оно такое твердое, зачем Верещагину мягкий мундштук? – но работа продвигается страшно медленно.
Верещагин прикидывает, что возиться ему с этим до позднего вечера, а с расчетами не успеть.
Поэтому он бросает мундштук. Он доделает его в другой раз, сейчас нужно какое-нибудь легкое кратковременное развлечение, лучше всего такое, чтобы не просто отдохнуть, но и возбудить мозг перед важным делом повторных расчетов – хоть Верещагина от них и тошнит, но все же это творческая работа, ни один бухгалтер, конечно, не справится, да что бухгалтер, не всякий кандидат наук, здесь нужно быть хорошим математиком, с острым умом, а чтоб ум был острый – необходимо соответственным образом его подготовить, – точно так же, как час тому назад Верещагин точил нож, теперь он должен заточить свой ум – на оселке какого-нибудь приятного развлечения.
Одним словом, он должен посидеть у приемника и попытаться выловить из эфира какую-нибудь хорошую мелодию. Это всегда приятно возбуждает.
Большущая высококачественная «Эстония-стерео», после того как Верещагин грохнул ею об пол, все еще в ремонте, но в запасе есть маленький, тоже вполне приличный, во многих отношениях даже лучше, транзисторный приемничек рижского завода. Вот за него и надо сесть.
Конечно, жаль, что мундштук, как средство затачивания ума, отпадает из соображений нехватки времени. Верещагин ставит на колени транзисторный приемничек. При этом он вспоминает, что в последние дни что-то не слышно передач на длинных волнах – молчат длинные волны, будто вымерли все станции, какой-то пустяковый дефект, Верещагин нутром чует, что пустяковый; он, к сожалению, не всегда верит нутру, и, между прочим, себе во вред, – нутру надо верить: предчувствиям, ощущениям, беспочвенным догадкам, он говорит себе так обычно постфактум, после того как не поверил, а потом, задним числом, убедился, что поверить надо было бы.
На этот раз он не позволяет сомнениям взять верх: нутро подсказывает, что дефект пустяковый, устранение его займет не больше часа – вот он сейчас и проверит свое нутро.
Он кладет приемничек на колени шкалой вниз, отвинчивает два, три, четыре винта, снимает крышку. Ну-с, с чем мы имеем дело? Красные, синие, желтые провода, транзисторы, резисторы, конденсаторы – с первого взгляда кажется, что во всем этом хозяйстве вовек не разобраться. Но уже через минуту туман рассеивается, каждая деталь обретает свой смысл в общей причинно-следственной системе… Так и есть – пустячок! Не подвело нутро, проводок отпаялся – магнитная антенна сама по себе, длинноволновой контур сам по себе, связь между ними нарушилась. Припаять – и все дело.
Верещагин смотрит на часы: десять минут – всего-то! Здорово он!
Но толстым жалом паяльника трудно пролезть к нарушенному контакту, надо отвинтить вот эту панельку, что Верещагин и делает… Все в порядке: проводок припаян, контакт восстановлен, радиостанция «Юность» вовсю горланит свои бодрые песни, остается только привинтить на старое место панельку, крышку – жалко даже, что вес кончилось так быстро и теперь не отвертишься от повторных расчетов, от которых тошнит.
Верещагин завинчивает один винтик, второй… Нет, второй соскальзывает с резьбы и падает внутрь. Верещагин переворачивает приемник полностью вниз, сдвигает колени, иначе винтик может упасть на пол, закатиться и какую-нибудь щель между половицами, потом его год ищи,- Верещагин хитер, его не проведешь, он колени вдвинул, на них винтик и валится…
Но – не вываливается. Верещагин внимательно осматривает колени, нет винтика, да и смотреть нечего, слышно, как он там внутри приемника болтается, перекатывается, громыхает, а выпадать не хочет. Верещагин начинает прозревать размеры несчастья, перед его глазами встает та ночная история с «Эстонией-стерео», опять винтик, это рок какой-то, а не винтик, – Верещагин рычит на приемник, стучит по нему, вскакивает и трясет изо всей силы, ему наплевать уже, что винтик упадет на пол, лишь бы вывалился, проклятый!
Но винтик издевается над Верещагиным. Он грохочет внутри транзисторной коробки, не дает усомниться в своем существовании. «А я вот где!» – как бы дразнится, затеял с Верещагиным унизительную для того игру в прятки.
Верещагин устал трясти приемник, вырезывание замысловатых узоров на мундштуке кажется ему теперь легким и не таким уж времеемким делом, он бросает приемник на диван, хватает нож – не для того, чтобы вспороть брюхо ненавистному аппарату, собирается продолжить вырезывание узоров на мундштуке, ему даже привиделся – внутреннему взору – довольно симпатичный орнамент.
Он вонзает в жесткую плоть кизилового дерева нож, но смотрит при этом на приемник: придется отвинтить плату, извлечь из коробки часть внутренностей, до проклятого винтика иначе не добраться, но это потом; может быть завтра, пока же он повырезает с полчасика узоры и сядет за повторные расчеты, от которых уже не тошнит.
Но все-таки винтик надо извлечь! Верещагин должен сделать это немедленно, иначе он тряпка, отступала, пораженец, валенок, беспринципная душа! Бросается нож, хватается отвертка, отвинчивается плата: чего четыре – опять четыре! – винтика, но того, злополучного, не видно. Верещагин снова трясет коробку: громыхает, негодяй, хохочет над ним, спрятался за второй платой, есть там такой укромный уголок, нужно вторую отвинчивать.
«Это же на сутки!» – прикидывает Верещагин и убеждает себя, что никакой беспринципности не будет, если отложить расправу с винтиком на завтра. Он снова принимается за узоры на кизиловом дереве, приемник лежит на подушке, разноцветные его кишки тянутся по всему дивану.
А кизиловое дерево как железо. В Древнем Шумере из него делали лемехи для плугов, Верещагин где-то читал об этом, приходится констатировать, что с тех времен древесина не помягчела – нож все время соскальзывает, норовит вонзиться в руку, один раз даже немножечко вонзается, выступившую капельку крови Верещагин слизывает молниеносным движением языка, как хамелеон божью коровку, ему некогда, он вырезает узенькую канавочку, сам еще не зная, началом какого рисунка эта канавочка будет, он попозже придумает, само придет в голову, как пить дать придет…
В этот момент он вдруг обнаруживает, что у него изо всей силы сосет под ложечкой, он, оказывается, давно уже голоден, а дома – надо же! – ничего нет, только хлеб да пачка овсяных хлопьев, придется варить кашу, причем начинать надо немедленно, потому что через четверть часа станет невтерпеж, он взвоет от голода, он себя знает – еще как взвоет.
