Гарольд стал ползти вверх, волоча раздробленную ногу за собой. Поначалу у него не было ненависти, не было потребности всадить в нее пулю. Казалось очень важным лишь подобраться к ней ближе, чтобы прочесть выражение ее лица.
Было начало первого. Стояла жара. Пот скатывался с его лица и стекал на острые камни и уступы, по которым он полз. Он двигался, подтягиваясь на локтях и отталкиваясь левой ногой, как изувеченное насекомое. Дыхание с шумом проходило через его глотку туда и обратно, как горячий напильник. Он понятия не имел, как долго это продолжалось, но один или два раза он ударялся больной ногой о торчащие камни и от жутких всплесков боли терял сознание. Несколько раз он с беспомощными стонами соскальзывал назад.
Наконец он тупо осознал, что дальше ему не двинуться. Тени изменились. Прошло три часа. Он не помнил, когда в последний раз смотрел вверх, на бордюр и шоссе; наверняка больше часа назад. При такой боли он никак не мог сообразить, какое расстояние проползал в минуту. Надин скорее всего давным-давно уехала.
Но она все еще оставалась там, и хотя ему удалось одолеть всего около двадцати пяти футов, выражение ее лица было для него ясным до предела. На нем читалось печальное сочувствие, но взгляд был пустым и каким-то отсутствующим.
Ее глаза были с ним.
Вот тогда он возненавидел ее и потянулся к наплечной кобуре. «Кольт» все еще торчал там, удерживаемый во время его бешеного падения застежкой, обхватывающей рукоятку.
Он отстегнул застежку, искусно повернув тело так, чтобы она не увидела.
— Надин…
— Лучше этим способом, Гарольд. Лучше для тебя, потому что его способ был бы гораздо хуже. Ты ведь понимаешь это, правда? Ты бы не захотел встретиться с ним лицом к лицу, Гарольд. Он чувствует, что тот, кто предал одну сторону, может предать и другую. Он убил бы тебя, но сначала свел бы с ума. Он это умеет. Он позволил мне выбрать. Этот способ или… его способ. Я предлагаю тебе этот. Ты можешь покончить с этим быстро, если у тебя хватит мужества. Ты понимаешь, что я имею в виду.
Он проверил барабан в первый из сотен (а может быть, тысяч) последующих раз, держа револьвер на внутреннем сгибе ободранного локтя.
— А как насчет тебя? — крикнул он. — Разве ты не предала их тоже?
Голос ее был печален.
— Я никогда не предавала его в своем сердце.
— Я уверен, ты предавала его именно там! — крикнул Гарольд вверх. Он попытался придать лицу искреннее выражение, но на самом деле рассчитывал расстояние. Ему удастся сделать самое большее два выстрела. А револьвер — очень капризное оружие. — И я полагаю, он знает об этом.
— Я нужна ему, — сказала она. — И он нужен мне. Ты никогда не участвовал в этом, Гарольд. И если бы мы продолжали путь вместе, я могла бы… могла бы позволить тебе сделать что-то со мной. Ту маленькую вещицу. И это погубило бы все. Я не могла рисковать. Я должна была устранить малейшую возможность подобного поворота событий после всех этих жертв, крови и грязи. Мы вместе продали наши души, Гарольд, но от меня осталось достаточно, чтобы еще желать полную плату за мою.
— Я рассчитаюсь с тобой сполна, — сказал Гарольд и умудрился встать на колени. Солнце померкло. Головокружение стиснуло его своими железными лапами, мешая точно прицелиться. Ему показалось, он слышит голоса, вернее, один голос, изрыгающий изумленный протест. Он нажал на спуск. Эхо от выстрела метнулось назад и запрыгало от скалы к скале, грохоча, треща и стихая. Комичное удивление разлилось по лицу Надин.
С каким-то пьяным триумфом Гарольд подумал: «Она не ожидала такого от меня!» Ее рот раскрылся, образовав изумленное О. Глаза широко распахнулись. Пальцы напряглись и взметнулись вверх, словно она собиралась сыграть какую-то дикую мелодию на фортепьяно. Мгновение было столь сладостным, что он потерял секунду или две, упиваясь им и не осознавая, что промахнулся. Когда он понял это, снова опустил револьвер и попытался прицелиться, обхватив левой рукой правое запястье.
— Гарольд! Нет! Ты не можешь!
«Не могу? Это же такая простая вещь — нажать на спусковой крючок. Конечно, я могу».
Казалось, она в шоке и не может двинуться с места, и, когда мушка револьвера совпала с ямочкой на ее горле, он почувствовал неожиданную холодную уверенность в том, что так это и должно было кончиться: коротким и бессмысленным всплеском насилия.
Он убил ее, она была мертва — в его воображении.
Но, когда он начал нажимать на спуск, случились две вещи. Пот залил ему глаза, и все в них раздвоилось. И он начал скользить вниз. Позже он твердил себе, что под ним пополз рыхлый гравий или его искалеченная нога дернулась, а может, и то и другое. Но он почувствовал… почувствовал, будто его толкнули, и долгими ночами между тогда и теперь ему никак не удавалось убедить себя в обратном. Дневной Гарольд оставался упрямо рационален до конца, но ночью его охватывала кошмарная уверенность в том, что это сам темный человек вмешался в конце и сорвал все дело. Страшно прогремел выстрел, которым он намеревался всадить пулю в ямочку на ее шее, высоко, далеко и мощно вознесся он прямо в равнодушное голубое небо. Гарольд покатился обратно вниз, к мертвому дереву, его правая нога вертелась и сгибалась, заворачиваясь, как в простыню, в страшную агонию боли от щиколотки до самой мошонки.
Он ударился о дерево и потерял сознание. Когда он снова о пришел в себя, сумерки уже сменились темнотой, и луна, полная на три четверти, торжественно выплывала над ущельем. Надин исчезла.
Первую ночь он провел в бредовом кошмаре, уверенный, что не сумеет выползти обратно на дорогу и умрет в овраге.
Тем не менее, когда настало утро, он снова пополз наверх, обливаясь потом от боли.
Он начал ползти около семи утра, как раз когда большие оранжевые грузовики похоронного комитета стали бы выезжать с автобусной станции в Боулдере. В конце концов в пять часов вечера он ухватился одной ободранной и покрытой волдырями рукой за поручень бордюра. Его мотоцикл по-прежнему валялся там, и он едва не разрыдался от облегчения. Торопливо до остервенения он вытащил из седельной сумки какие-то консервные банки и открывалку, вскрыл одну банку и обеими руками принялся запихивать холодную тушенку в рот. Но она была протухшей, и после долгих сомнений он отшвырнул банку прочь.
Тогда до него начал доходить неопровержимый факт надвигающейся смерти, и, подвернув под себя искалеченную ногу, он улегся возле «триумфа» и долго плакал. После этого ему удалось немного поспать.
