Желтый шар выбросило из-за горизонта, как пробку от шампанского, солнечные лучи осветили по меридиану восточную Африку, Ближний Восток, европейскую часть России и защекотали степановы ноздри. Чихнул так, что чуть не свалился с раскладушки, от этого проснулся и обалдело уставился на потолок с резвящимися солнечными зайчиками. Почему зайчики? Выхухоли больше соответствуют, счастливо-мелкосуматошнее.
— Здравствуй, страна! — потянулся с бодрящим хрустом в позвоночнике. — Здравствуй, Степа, гражданин, — ответил себе и почувствовал на ногах обувь. Заснуть умудрился в кроссовках. Фи!
Кофе сделал свое дело. Нащёлкал на мобильнике номер.
— Жалуйтесь…. о-о-ёхблю…
— С кем говорю? — подумал Сепан о порфирородности. — Иван?
— Он самый, человеколюбче, очисти беззаконие моё… ох…
— Ты что там про беззаконие в прикуску? Никак, с похмелья колбасит?
— Колбасит, воистину! На одре ныне, немоществуя, лежу я. Да плачуся я! Да пролию к тебе слова печали я! Скорбь бо обдержит мя, пламень пещной в главе попраша, но спасение, якоже восхотел еси, не зрю боле!
— А что если через пятнадцать минут я к тебе с пивком нагряну, оппивец?
Ощущение, будто телефон Ивана попал в реактивный двигатель на форсаже.
— Вот коегожда обнажаются деяния его!
Купил упаковку с восемью бутылочками по ноль три каждая и тормознул такси. Дружок его ждал в дверях, протягивая кулак.
— Подарок за заботу. Испанская мушка. В форточку только, что залетела, дура!
Открыл кулак, из него вжикнула перепуганная муха. Без церемоний вырвал из рук лекарство и убежал на кухню. Пока он ворочался там слоном в посудной лавке, Степан здоровался с выворачивающимся из себя Жульеном.
По бутылке ползла пенка, а больной закатил глаза, не решаясь тотчас приступить к процедурам.
— Язык моя прильпнул к гортани моея… И пролился я, как вода, кости мои рассыпалися… Псы обступили меня и пронзили руки моя и ноги моя…
Никто его не пронзал, а пес обступил только один. Доберман Вильчевского слизнув с пола пенку, упавшую с бутылки, сморщился. Этот сорт пива ему не понравился.
Степан подтолкнул снизу пальцем снадобье к хворому.
— Ты свёл меня к персти смертной.
— Неблагодарная ты скотина после этого.
— Ты не понял. Я хотел сказать — скоро я буду радоваться, как аллилуйщик красной шапке.
Решился, зажмурился, выпил одним махом, тут же пшикнул другой и туда же с гуканьем.
— Прости мя, грешнаго.
Степан предложил посидеть немного. Сейчас пойдет в кровь (по себе знает) и хоть женись. Вильчевский брякнулся в кресло с миной ожидания на лице. Погодя минуты встрепанность на лице друга сменилась удивлением, радостное удивление выздоравливающего — блаженством. Глаза счастливо осоловели.
— Господи Степане! Сыне славоносныя, благоутробныя и пречистыя! Да святится имя твое! Да будет воля твоя! Да расточатся врази твое! Да приидет царствие твое!
После третьей бутылки похмельная трещина в голосе Ивана пропала, и он, родной, заревел обычным порядком:
— Услышал Осподь молитву мытаря! Очистил беззаконие мое, окропиши мя иссопом, и очищуся! Омыеши мя, и паче снега убелюся!
Степан рекомендует приласкать ещё ёмкость.
— Возрадуются кости смиренныя! Друзья познаются при будуне.
Здоровье подправили, теперь по делу. Главное, чтобы друг его вопросам не удивлялся и не пытался получить разъяснения. Бумажный спрашивает — Вильчевский отвечает. Если вчерашний день застилает — пиво ещё есть. Итак! Восстановим прошедший день пренаидетально. Значит, встал, пописал, умылся, позавтракал. Что дальше?
— Если пренаидетально, не встал, пописал, умылся, позавтракал, а наоборот — позавтракал, умылся, пописал, встало. Потом славнейшая без сравнения Томочка перед уходом наказала перемыть посуду к её приходу, не то…
Хорошо, отвлекаться не будет. Псов выгулял, начал мыть посуду. Дальше известно, что — звонок, подскочил к телефону, Жульен в ногах вертанулся, бокал у посудомойки и выскользнул.
Было дело. Дальше.
— Чё то я всё равно не врубаюсь, какие тебя журфиксы интересуют?
— Ваня!
Потом Ваня срочно поехал в город покупать дубликат, то есть трибликат.
— Неизреченна сладость зрящих. Твоего лица доброту неизреченную… — это Вильчевский за пятую бутылку принялся. — Купил, хотел срочно вернуться… — пятая бутылка пуста, на её месте сразу три, все откупоренные и дымятся газом, вроде отстрелявшегося трёхствольного пистолета. — Авна на лопате я вернулся, не предаждь меня крамоле змеине яко семя тли во мне есть! — присосался к бутылке, зверски сморщив репку, вдогонку без задержки предпоследнюю и последнюю туда же. Выпустил из себя томление духа, отрыгнув, расчесал бороду пятернёй и, вначале с неохотой, но постепенно воспаляясь, принялся реконструировать вчерашнее.
Случилось следующее. После того как был куплен в ЦУМе бокал, он в самом мирном настроении пошел по улице. До тех пор пока не понял, что организм сигнализирует по поводу удовлетворения физиологических потребностей. Возвращаться в ЦУМ поздно, далеко отошел, в кафе-рестораны заходить не желает принципиально, жлобы косятся, поэтому пришлось прибегнуть к услугам уличного туалета. Уличные туалеты представляют из себя алюминиевые цилиндры с рекламными карманами, придуманными дизайнерами, и с несложной автоматикой, придуманной конструкторами. Бросаешь денежку — дверца впускает, выдаёшь ответ на знаменитый вопрос прокуратора к основателю христианства, моешь руки, сушишь, нажимаешь на ручку — дверь отъезжает, выходишь, с облегчением радуешься жизни устроенной по тяжёлому. Очень просто. Только именно этот уличный туалет (Фиолетовое пофиг! Мочедавильня! Оркестровая яма выгребная! Шлюм-пум-пин-пиндела!) — вдруг сломался.
— Коробку с «Леонардо» между ног зажал, на пол брезгую поставить, хотел руки вымыть, жидкого мыла полные пригоршни налило, а воды… Уи-ий, скотобаза, уй козёл странствующий! Тьфуй щелезяка!
Когда несложная автоматика посчитала своими чугунными мозгами, что клиент смыл мыло водой, она включила сушилку, решив доуконтрапопить пользователя. На улице, как распогодилось, опять жара. Алюминиевый клозет от солнца накалился, сковорода просто, да тут еще из сушилки подрумянивает. Липкие руки об стены как попало обтёр и хотел было покинуть сие негостеприимное заведение.
— А дверь тоже заклинило. Представляешь?! Сначала ломал дверь, потом начал биться в клетке, приговоренный к позорной смерти. Врать не буду, в конце всех концов ужас обуял, помрачение нашло!
Как Вильчевского сбежавшийся на шум народ успокаивал, он уже помнит не детально. Как приехала патрульная машина — совсем смутно. Как милиционеры пытались монтировками открыть дверь — помнит, как внуки помнят прадеда. Сильно бился головой и членами об алюминий и умоиступлялся. Позже приехали техники и у кого-то вскочила идея, не разобравшись-то, вызвать пожарную команду. Пожарники в красных робах и техники в синих, мглу языков разогнати, открыли дверь и он вышел на сцену на поклон если не всему населению столицы, то по крайней мере пол-Москвы было точно. Во всяком случае, Иван такую толпищу видел первый раз в жизни. И вывалился он из ловушки не с виноватым взглядом, как у всех людей, только что покинувших отхожее место, а с глазами полными тифоновой свирепости и бранью, этажностью уходящей за пределы небесной тверди, на которой живут неписающие и некакающие боги.
