— Но, доктор Ромаррен, все это — совсем не ложь, — запротестовал Орри.
Фальк долго смотрел на него сосредоточенным, ясным взглядом. Сердце его дрогнуло, но он все-таки спросил:
— Так ты сделаешь для меня то, о чем я тебя попрошу?
— Да, — прошептал мальчик.
— Не сказав об этом ни одной живой душе?
— Да.
— Все очень просто. Когда ты впервые встретишься со мной как с Ромарреном, если вообще встретишься, — то скажи мне такие слова: «Прочитайте первую страницу книги».
— Прочитайте первую страницу книги, — покорно повторил мальчик и кивнул головой.
Наступила пауза, Фальк стоял, чувствуя, что его все больше охватывает безысходность, ощущая себя мухой, запутавшейся в паутине.
— И это все, о чем вы хотели меня попросить, доктор Ромаррен? — нарушил наконец тишину Орри.
— Это все.
Мальчик склонил голову и пробормотал какую-то фразу на своем родном языке, очевидно, какую-то формулу общения. Затем он спросил:
— А что мне сказать им о браслете-коммуникаторе, доктор Ромаррен?
— Скажи им правду. Это не будет иметь никакого значения, если ты сохранишь другую тайну.
Фальку показалось, что мальчишку уже научили лгать, но еще не научили отличать правду от лжи.
Орри провел Фалька назад через мост — к своему слайдеру, и они вернулись во дворец с полупрозрачными стенами, куда впервые привела его Эстрел.
Оставшись в своей комнате наедине с собой, он дал выход страху и ярости, осознав, как он одурачен и каким беспомощным его сделали. Он долго метался по комнате, как волк в клетке, борясь со страхом смерти.
Если он отклонит их требования, могут ли они оставить его в живых, как Фалька, пусть бесполезного для них, но и безвредного?
Нет, не оставят. Это было ясно, как день, и только трусость заставила его рассматривать этот вариант. Надежды на это не было никакой!
Может ли он сбежать от них?
Может. Пустота этого здания могла быть таковой на самом деле, а могла быть и кажущейся. Это могло быть ловушкой или, подобно многому другому здесь, иллюзией. Он чувствовал и догадывался, что за ним неотступно следят, подслушивают или подглядывают с помощью скрытых автоматических устройств.
Как он уже успел отметить, все реальные двери охранялись здесь или людьми-орудиями, или электронными мониторами. Но даже если ему и удастся сбежать из Эс Тоха, что тогда? Может ли он совершить обратный путь через горы и равнины, через реки и леса и вернуться в конце концов на Поляну к Парт… Нет!
Он гневно остановил ход своих мыслей.
Он не может вернуться назад. Он уже так далеко зашел, что теперь просто необходимо идти до самого конца, пусть даже через смерть, если ее не удастся миновать, ко второму рождению — рождению чужого ему человека с чужой душой.
Но здесь уже не будет никого, кто сказал бы этому Незнакомцу всю правду, потому что здесь нет никого, кому бы Фальк мог довериться, кроме себя самого, и, следовательно, не только придется умереть Фальку, но сама смерть его должна послужить намерениям Врага, а этого Фальк допустить не мог. Мысль об этом была невыносимой.
Он шагал вдоль и поперек по тихому зеленоватому полумраку своей комнаты. Он не должен, не обязан оказывать услугу лжецам. Он просто не должен рассказывать им того, что они хотят узнать. И не судьба Вереля беспокоила его — исходя из того, что он знал, все его догадки шли в никуда, а сам Верель был такой же ложью. То же самое можно было сказать об Орри и с еще большей уверенностью — об Эстрел. Но он любил Землю, хотя и был чужаком на ней. Земля для него означала Дом в Лесу, залитую Солнцем Поляну, девушку Парт. Вот их-то он и не имел права предавать! Он должен верить в то, что должен быть какой-нибудь способ остаться самим собой, несмотря на все ухищрения и силу Врага.
Снова и снова он пытался представить себе, каким образом он, Фальк, мог бы оставить послание самому себе, но уже как Ромаррену.
Проблема эта сама по себе была столь нелепой, что притупляла его воображение и казалась неразрешимой. Если Синги не будут наблюдать за ним, пока он будет писать такое послание, они, конечно, тут же его обнаружат, когда оно будет написано. Сначала он думал воспользоваться Орри как посредником, приказав ему сказать Ромаррену: «Не отвечайте на вопросы Сингов…», но он не был уверен в преданности Орри. Он не был уверен в том, что Орри будет повиноваться его приказам и сохранит это в тайне от захватчиков. Синги так манипулировали сознанием этого бедного ребенка, что теперь он фактически был их орудием. Даже лишенное смысла послание, которое он уже передал Орри, могло быть уже известно Сингам.
Не было никакого устройства или уловки, никакого средства или способа выбраться из создавшегося положения.
Была только одна надежда, и та очень слабая, что он выстоит, что бы с ним ни сделали; что он останется самим собой и откажется забыть, откажется умереть. Единственное, что ему давало основание надеяться на это, было то, что Синг сказал, что это невозможно.
Он хотел, чтобы Фальк поверил в то, что это невозможно.
Зрительные галлюцинации его первых часов и первых дней в Эс Тохе скорее всего имели целью привести его в состоянии смятения. Он должен был запутаться и потерять веру в самого себя. Вот чего они добивались!
Они хотят, чтобы он не верил самому себе, не верил в свои убеждения, в свои знания, в свою силу. Все их объяснения о стирании содержимого мозга были лишь запугиванием и шантажом с целью убедить его, что он не сможет противостоять их парагипнотическим операциям.
Ромаррен их не выдержал… Но у Ромаррена не было подозрений или предупреждений на их счет. Он не знал о том, что они пытаются с ним сделать, тогда как Фальк только об этом и думает. Вот в чем разница! Поэтому, вероятно, память Ромаррена и оказалась уничтоженной. Теперь они уверяют, что то же самое будет с памятью Фалька. Однако лучшим доказательством их лжи было то, что они все же надеялись восстановить память Ромаррена.
Все, что он мог им противопоставить, это внушить себе: «Я все выдержу». Если удача будет на его стороне, то так и случится. Если же удача от него отвернется…
«Надежда — еще более хрупкая, более трудная вещь, чем даже вера», — подумал он, шагая по комнате под отблески беззвучных молний, различимых сквозь полупрозрачные стены, под звуки весенней грозы, разразившейся высоко над его головой. В хорошую погоду верят в жизнь, в плохую — только надеются. Но суть одна и та же. В обоих случаях необходима связь одного разума с другим, с миром и со временем. Без веры человек живет, но не человеческой жизнью. Без надежды он погибает. Когда же нет взаимосвязей, когда руки не соприкасаются с другими руками, тогда чувства атрофируются, разум становится бесконтрольным и одержимым, а отношения между людьми становятся такими, какие связывают хозяина и раба, убийцу и жертву.
