Степан улетел утром, вернулся к вечеру. Утром дёрганный ветер, дождь унижали город, а к вечеру стало так славно: умытые улицы, зелень маслянисто блестит, дышится легко, будто никогда не курил.
Сначала сидели, задрав подбородки, потом упали на газон спинами и надолго замолчали, ощупывая глазами горизонт. Небожители давили на небе мускатный виноград.
— Закат какой придурошный, — сказал Вильчевский
— Да-а-а… — ответил Бумажный.
Через некоторое время Степан сел по буддистки, продекламировал:
— Закат горит кровавой точкой бургундского вина.
Бородатый обернулся.
— Ты на что намекаешь, парубок?
Степан не ответил, завалился на спину, задумался. А через минуту отпустил поэтически дребезжащим голосом:
— Если небо умирает, солнце валится на дно, это только означает — закат лучшее вино.
— На стихирии потянуло?
— Если человек талантливый, он талантлив во всем.
— Хочешь сказать, если мы не в состоянии сочинять вирши, то и в живописи бездари?
Отмахнулся, а через некоторое время выдал:
— Закат горит кровавой точкой бургундского вина, это только означает — надо пить его до дна.
— «Означает» инвалидно звучит. Не чувствуешь?
— Лучше придумай. Вань, какая рифма может быть на «точку»?
Вильчевский пожал плечами.
— Шут его знает… Точка, точка… Ну бочка, дочка, почка… кочка… Отстань!
— Какая ещё кочка?! Мы о закате, — покатался-покатался по газону и подкатился к кедам Вильчевского. — Слушай. Я сижу болотной кочкой, я ворую тот пейзаж, что природа предложила бальным платьем под заказ. Клёво?
— Клёво, клёво… Болотная кочка-клептоманка, имеющая склонность баловаться пейзажизмом после воровства бальных платьев, — и тоже вдруг задумчиво скривился. — Позади стоит прохожий, коментирует своё: я прохожий, ты художник, э-э…
— Что ты мажешь ё-маё?!
Они заржали.
— Да-а-а, стихоплёты из нас.
Уставились на закат. Но Степан через минуту запохлопывал ресницами. Сладкий Зевса глагол не давал ему покоя.
— Пью пейзаж, пишу картину, но прохожий дышит в спину, коментируя своё…
— Неймёться тебе?
— Отвали на полштанины.
Вильчевский отвалил.
— Пью пейзаж, пишу этюд и развязываю руки тем кто выйдет на поруки после живописи в свет.
— Что-то у тебя какая-то питейная тема преобладает. Может правда? Рабочий день позади, я вон сегодня «Сирень» в салоне продал, деньгов полный карман… Отметить бы. В пивбарчик, да по кружечке. Чё там пить закаты-то беспробудно.
Степан не отреагировал, а всё катался по траве с живота на спину, со спины на живот, подпирал щёки кулаками и закатывал очи. Когда дружок его уже возвращался, в руке бутылка борматухи с кровавой точкой, Степан ещё издали заорал:
— Я художник полосую вены бритвой, как рисую!
— Откуда, спрашивается, у болотной кочки бритва?
Вильчевский шлёпнулся на зад, продавил пальцем пробку внутрь.
— Слушай что я сочинил, пока ты бегал. Когда умру, зевать не буду, а протащю с собой туда: палитру-щит, семь красок не забуду, кисть номер восемь — шпагу от бедра.
— Молоток! На понужай, — протягивая вино.
— Погоди, я ещё надыбал. На ближний бой — кисть номер восемь. На рубку — флейц и мастихин.
— А кто не пьёт бургундское — кретин! На.
Степан даже плавно помахивал в воздухе рукой сопровождая рифму. Вильчевский воткнул в это поэтическое крыло бутылку.
— А кто не пьёт бургундское — кретин. Позорник, гусь и нафталин.
— Ты не пародируй. Ты хотя бы попробуй повтори.
— Сильно надо, — вырвал бутылку обратно, раз дружок витает сегодня в эмпиреях, воткнул горлышко в бороду. — То-ли дело! Попробуй повтори… Хм! А ты попробуй повтори, то что сделал художник Дали! Хы!
Степан из ивановой горсти вытянул бутыль за горлышко.
— Видишь и у тебя есть способности.
— Ты думаешь?
— Давай чего-нибудь скропаем.
— Про что?
— Да хоть про что. Про художников, кочку трын-травистую. Не спи, не спи художник, не предавайся сну!
— А без пафоса можно?
— Всё можно. И с ним и без него. Ну давай-давай!
— Ну-у-у, художник — нудист… э-э…
— Вольтерьянец, бретёр. Вишь как пошло! Художник — нудист, вольтерьянец, бретёр. Вгоняющий в краску развратник…
— Фразёр.
— Умница!
Степан задел бутылку, бутылка повалилась на траву, но борода среагировал по-каратэистки, на лету поймал горлышко и присосался снова.
— Пизанский упадок, — осенило Степана. — Дурак и козёл. Отбитый от рук…
— Самодур, бузотёр. На, хлебни для вдохновения.
Тут они враз что-то такое и почувствовали. Не вдохновение, энтузиазм, быть может.
Степан попробовал на язык божественную рифму:
— Горные вершины спят во тьме ночной. Тихие долины… трим-тим-тим покой. Художник — мудила, годзилы мосол. Практически гениально! Не орлы мы, скажешь?
— Орлы мух не ловят, — глотнул, поперхнулся, откашлился, чертыхнулся. — Чёрт, так и захлебнуться от вдохновения можно, врачи не спасут!
— Что ты сказал? А мы художники — врачи. Зловредной серости чехлы.
— Не чехлы, а узды.
За деревьями Пегас как долбанул-долбанул копытом, их аж подбросило.
Потом взяли ещё флакон и вдохновились по большому счёту. То есть надрались.
— Какие, к лешему, врачи? Мы цари!
За деревьями, где безобразничал Пегас, замельтешил проблесковый маяк. Похоже скоро оттуда потащат пару раздолбанных авто.
Сегодня, чувствуется, степанов день. Когда это Степан Андреевич Бумажный покупал в общественном транспорте билеты? Только по вдохновению. И ноне вот купил. Так купишь билетик зря и едешь самодостаточный, дурак дураком, никому до тебя дела нет. А сегодня купил в трамвае и сразу контроль. Определённо, день удачный, в смысле вдохновения, и билет счастливый.
Степан уже дудел вовсю в губную гармонику. Потом к ним подбрела молодёжь с гитарами и Вильчевский взялся на мукулатуре записывать тексты. Потом молодёжи предлагали выпивку, молодежь не отказывалась. Потом Вильчевский расказывал как они в армии таскали к себе через окно девочек, девочки не отказывались. Потом молодёжи предлагали полный карман деньгов («Деньгов столько, ребя, что можно об них забыть пока не вспомним. Но уже истратили на насос права качать.») и пробежку за выпивкой до ближайшей бензоколонки (,На энто чуть денежек осталось после насоса.,), молодёжь не отказывалась. Потом молодёжь предлагала оранжировки, Степан отказывался, все оранжировки кэцал и предлагал свои варианты, брызгая в губную гармошку слюной. Потом молодёжи не стало, вина тоже, и им взгрустнулось, потому что от заката остался пошлый синяк уснувшего фиоллета. Вильчевский, как всегда завыл:
