А поднимающий над плахой сухой топор знал – потомки скажут о нем то же, что и современники: золотые руки.
«Мастер! – скажут они. – Ух, какой был мастер!» Поэтому он не хотел знать ничего, кроме мига своей работы – ни до, ни после. Ни – за что приговор, ни – куда укатилась голова.
30
Я поторопился описать встречу с фотографом. Новый – пореловский – период жизни Верещагина начинается не с нее. Я уже чувствую приближение главных событий и начинаю перескакивать через неглавные – это нехорошо. Я рвусь навстречу волнующим дням создания Кристалла и пропускаю предлежащие. Этого делать нельзя. Когда речь идет о таком человеке, как Верещагин, смешно делить события на главные и неглавные. Читатель должен знать любую мелочь. И впредь я буду одергивать себя. Тормозить свой нервно убыстряющийся бег. Буду подробно описывать все, что знаю. Все, что вспомню. Вспомню, как Верещагин чистил зубы, – опишу, как он чистит зубы. Вспомню, как курил, – расскажу в деталях, как зажигал спичку и как затягивался. Я приструню себя. Потому что иметь представление о том, как Верещагин зажигал спичку, для читателя важнее, чем, скажем, получить высшее образование или жениться. Допустим, читатель женится, допустим, получит диплом инженера, – ну и что? Наплодит детей и будет ежедневно посещать какой-нибудь завод, чтоб чем-то там руководить. Пользы ему от такой жизни – кот наплакал. А если он будет знать, как Верещагин зажигал спичку, он будет знать – как Верещагин зажигал спичку. Этого у него уже никто не отнимет. В любой компании он сможет вызвать к себе огромный интерес, если скажет: а я знаю, как зажигал спичку создатель Кристалла.
Создатель Кристалла зажигал спичку, чиркая от себя. До девятнадцати лет он чиркал к себе, но потом ему Красильников сказал: «Вы что – хотите остаться без глаза? Если от спички отскочит кусочек серы, то при таком методе зажигания он полетит прямо вам в лицо».
С тех пор Верещагин чиркает от себя.
31
А начинается новый – пореловский – период жизни Верещагина с приезда. Встреча с фотографом – это уже позже, дня через два.
Приезжает Верещагин в Порелово поездом. На вокзале его встречает заместитель директора института по хозяйственной части. «С приездом! Рады вас видеть!» – говорит заместитель директора института по хозяйственной части и улыбается так радостно, что Верещагин думает: «Мы, наверное, когда-то встречались; наверное, даже были большими друзьями, но я забыл». Он испытывает неловкость оттого, что забыл, смущается, а заместитель директора тем временем говорит: «Примут вас завтра, в десять утра, пока отдыхайте, номер в гостинице заказан, оплачен, отправляйтесь туда». И сам подвозит Верещагина до гостиницы в новенькой машине, передает из рук в руки улыбающимся администраторшам, улыбающиеся администраторши ведут Верещагина в заказанный для него номер, и вот Верещагин наконец один – посреди роскошной комнаты с радиоприемником и роялем, – телевизоров в то время еще не было, и кровати в роскошной комнате тоже не было, хотя в ту эпоху они уже имелись повсеместно. «Принесут, наверное, позже», – наивно думает Верещагин о кровати – ведь он страшно юн, неопытен, никогда не жил в гостиницах, он допускает, что порядки в гостиницах такие: кровать приносят к ночи. Так что отсутствие места для спанья нисколько ого не настораживает, он распахивает высокую дубовую дверь рядом с роялем, предполагая, что там, за дубовой дверью, ванная, а ему необходимо помыться с дороги, – он распахивает дубовую дверь, а там не ванная, там круглый столик, кресла, бра по стенкам – то есть еще одна комната. «Вот это да!» – думает Верещагин и плюхается в кресло, ужасно гордясь тем, что институт заказал для него двухкомнатный номер, – ему бы, конечно, и однокомнатного хватило, но двухкомнатный лучше – не для удобства проживания, а как свидетельство уважения, – мам всегда приятно, когда нас уважают чуточку больше, чем мы сами себя. Однако помыться Верещагину все-таки нужно, он видит еще одну дверь, быстро раздевается – пиджак, брюки, белье летит на кресла, на столик, – голый он распахивает дверь – и что же? – полумрак, шторы на окнах, пушистый ковер под ногами, а в углу просторная, торжественная – вот она! – кровать, торшер возле нее. «Спальня!» – догадывается Верещагин. Третья комната, трехкомнатный номер для него заказали! Вот как, оказывается, уважают его здесь, даже страшно, черт возьми… Тут он видит новую дверь и открывает ее со страхом – слава богу, наконец-то ванная, он уже не чаял ее найти: никелированные краны, зеркала, кафель, матовый унитаз – все как полагается, все по первому разряду…
«Зачем мне рояль?» – думает Верещагин, напуская в ванну воду; он вдруг начинает остро жалеть, что не научился в детстве игре на фортепиано, – первый и последний раз в жизни ругает себя за то, что упустил время: сам виноват, ведь после войны мать нанимала ему учителя, но он не стал заниматься, только об алмазах думал в то время, сотрясал город взрывами, а как хорошо бы сейчас пройти через все комнаты нагишом, сесть за инструмент и сыграть что-нибудь такое, от чего растет уважение к себе, – от настоящей музыки всегда растет уважение к себе… «Зачем мне рояль, мне и пианино хватит», – думает Верещагин, воображая себя умеющим играть. Будто все дело теперь в том, какой инструмент. Будто исправил ошибку детских лет.
Вода наливается в ванну до краев – прозрачная, словно из родника – такую воду, наверное, специально готовят для дорогих гостиничных номеров, – с голубым оттенком: надо полагать, эта голубизна тоже оплачена институтом, не поскупившимся на знаки уважения к новому сотруднику, рекомендованному самим профессором Красильниковым…
Рояль не выходит у Верещагина из головы.
32
Вот этот эпизод из жизни Верещагина я чуть было не пропустил.
33
Утром Верещагин отправляется к директору – кабинет у того таков, что роскошь гостиничного номера блекнет. Ковры здесь персидские, мебель темно-вишневая, кресла антикварные, на стенах картины в золоченых тусклых рамах – две штуки; устоявшаяся роскошь насыщает воздух сладким запахом тлена, кружит голову; человек, впервые попавший сюда, начинает спрашивать себя: где он? Неужели в провинциальном городишке Порелово? Да нет же, быть такого не может, в Москве он, а то и в Нью-Йорке, а вернее всего, в Париже, и не в научно-исследовательском институте, а, пожалуй, в Академическом театре, во МХАТе, в кабинете Станиславского, в Метрополитен-опера, в Комеди Франсез, в апартаментах Генерального Продюсера Лиги Великих Лицедеев…
У организации, чье директорское местопребывание так представительно, дела, конечно, идут настолько хорошо, что лучше и быть не может. Это понимает каждый, кто входит сюда. «Мы можем себе позволить быть такими», – как бы говорят ему пол, стены, мебель. «Да, да, – сдается вошедший. – Вижу. Подавлен».
