В одной из записей того периода он показался мне каким-то пугающе одержимым – не столько оптимизмом, сколько непонятной эйфорией: «Тебе бы тут понравилось, – писал он. – Тебе бы понравилось, как играет свет на дюнах. Тебе бы понравилось, как здесь просторно и дико».
Вдвоем они шли целую неделю, составляя карту и ожидая вот-вот наткнуться на границу (чем бы она ни была), которая преградила бы им дальнейший путь.
Ничего подобного.
Вместо этого они день за днем шли по одному и тому же ландшафту. «Мы идем на север, насколько я могу судить, – писал муж, – но даже несмотря на то что за день мы проходим километров по тридцать, ничего вокруг не меняется». При этом он всячески подчеркивал: они «не ходили кругами», однако было «странно, что мы до сих пор не дошли до границы». В самом деле, они зашли в самую глубь неизведанных областей «Южного предела» (он имел в виду не организацию). «Нас подстегивала неуверенность руководства по поводу того, что находилось за границей».
Я тоже знала, что Зона Икс резко обрывалась за маяком. Откуда? Ну да, так нам говорило руководство во время обучения. Стало быть, я не знала ровным счетом ничего.
В конце концов они повернули назад, потому что «увидели на горизонте фонтаны странных огней и услышали непонятные звуки. Нас беспокоила судьба оставшихся там коллег». Перед тем как развернуться, они увидели «каменный остров – первый остров, который мы видели в Зоне. Нам вдруг очень захотелось исследовать его, однако добраться туда было непросто. По-видимому, на острове когда-то жили люди: холм был усеян каменными домами, а на берегу располагалась пристань».
На возвращение к маяку ушло не семь дней, а четыре: «Земля как будто сжалась». Прибыв на место, они увидели кровавые последствия перестрелки на лестничной площадке. Психолог пропал, а единственный выживший – археолог – был при смерти. «Он сказал нам, что нечто „не из этого мира“ поднялось по лестнице, убило психолога и забрало его с собой. „Но затем психолог вернулся“, – бредил археолог, однако мы видели всего два тела, и психолога среди них не было. Этого нам археолог так и не смог объяснить, как и того, почему они начали стрелять друг в друга. Он только повторял „мы уже не доверяли себе“ снова и снова». Мой муж также отметил: «Некоторые раны были вовсе не от пуль, и с такими пятнами крови я раньше не сталкивался – даже на местах преступлений. А еще на полу был странный осадок».
Археолог «сидел у стены в дальнем углу площадки и угрожал перестрелять нас, если мы подойдем осмотреть его раны. Впрочем, он вскоре умер». После этого они убрали тела с площадки и похоронили на берегу неподалеку от маяка. «Очень тягостно на душе, Кукушка, и не знаю, удалось ли свыкнуться с этим. Навряд ли».
Остались только лингвист и биолог в Башне. «Топограф предложил пойти туда, откуда мы пришли, или в противоположную сторону, но мы оба знали, что это будет бегством от действительности. Все его слова сводились к одному: нужно бросить экспедицию и затеряться на местности».
Местность эта стала негостеприимной. Температура то резко падала, то возрастала; под землей что-то рокотало, случались толчки. Солнце приобрело «зеленоватый оттенок», как будто «граница искажала зрение». А еще они видели, как «птицы: ястребы, утки, цапли, орлы – все вперемешку – единой стаей тянулись куда-то в глубь Зоны, словно с какой-то целью».
Зайдя в Башню, они спустились на несколько уровней и скоро поднялись наверх. Я не встретила ни единого упоминания о словах на стене. «Если лингвист и биолог были там, то гораздо глубже, и мы не собирались их догонять».
Они вернулись в базовый лагерь, где обнаружили тело биолога с множественными ножевыми ранениями. От лингвиста осталась лишь записка: «Ушел в туннель. Не ищите». Я почувствовала укол жалости к погибшему коллеге; он наверняка пытался урезонить лингвиста (по крайней мере, хотелось в это верить), а может, пытался его убить. К тому моменту лингвист должен был попасться на приманку Башни, слов или Слизня. Я по себе знаю, на что способен этот текст. Представьте, что он сотворит с тем, кто в состоянии постичь его смысл…
Ближе к ночи мой муж с топографом вернулись к Башне. Зачем – неясно (в журнале начались перебои, выпадали целые часы, о которых не было написано ни слова). В сгустившихся сумерках им предстала призрачная процессия, направлявшаяся в Башню: семеро из восьми участников одиннадцатой экспедиции, включая двойников мужа и топографа.
«И тут я увидел перед собой… себя. Лицо пустое, движения дерганые: это был не я… и в то же время я. От удивления мы с топографом не могли пошевелиться, даже не попытались их остановить: как можно вообще остановить самого себя? Не скрою, мы были напуганы. Оставалось только смотреть, как они спускаются. Через мгновение все встало на свои места, и я все понял. Мы мертвы. Мы – неприкаянные призраки, которые не знают, что жизнь здесь идет своим чередом и что все так, как и должно быть… только какая-то вуаль мешает разглядеть это».
Постепенно это ощущение с него спало. Еще несколько часов они с топографом прятались среди деревьев у Башни, ожидая, не вернутся ли двойники, и споря, что с ними делать. Топограф предлагал их уничтожить, мой муж хотел допросить. Оба так и не отошли от потрясения и поэтому не придали большого значения тому, что психолога в колонне двойников не было. Через какое-то время из Башни с шипением вырвался пар, и в небо на несколько секунд ударил луч света. Однако никто так и не вышел, и в итоге они вернулись в лагерь.
После этого решили разойтись. Топограф посчитал, что с него хватит, и собрался немедленно вернуться к границе. Муж отказался идти за ним, видимо, потому что подозревал (исходя из некоторых записей): «возвращение тем же путем, что и пришли, – скорее всего, ловушка». Во время похода на север от маяка, когда на пути не попалось ни единого препятствия, мой муж и вовсе «засомневался в существовании границ», хотя и не мог облечь это ощущение в стройную теорию.
Помимо подробного отчета о том, что стало с экспедицией, появлялись и заметки личного характера, которые я обобщать не буду. Кроме разве что одного отрывка, который хорошо описывает Зону Икс и наши отношения:
«С чем бы я здесь ни столкнулся, что бы ни пережил – даже самое плохое, – я хочу, чтобы ты тоже была здесь. Как было бы здорово, завербуйся мы вместе. По дороге на север я бы понял тебя лучше. Можно было бы молчать всю дорогу, если бы ты захотела, и меня бы это нисколько не задевало. А еще мы бы не стали поворачивать назад – мы бы шли и шли, пока не уперлись…»
С самых первых строк журнала начало приходить понимание: за открытой и общительной наружностью моего мужа скрывался глубокий внутренний мир, и если бы мне хватило мозгов не ставить барьеров, я бы узнала о его существовании раньше. Увы, этого не случилось. Я впустила в свое сердце приливные бассейны и способные разлагать пластик грибы, но не мужа, и это снедало меня теперь больше всего. Да, он тоже виноват в нашем разладе: слишком сильно давил, слишком многого требовал, хотел увидеть во мне то, чего не было… Но и я могла бы пойти ему навстречу и при этом сохранить независимость. А теперь слишком поздно.
