из-за жажды наживы – все видимость, все только уверенность в головах людей, только вера… вера
в бога, в деньги. А на деле – правит оружие. И не какое-то виртуальное из головы, вроде
банковских счетов и бумажек, а – обычное железное оружие. В итоге, у власти всегда – оно, всегда
– оружие… когти и зубы. Грызутся “волки”, деля территории, деля добычу. И я – один из
76
“волков”… один из “стаи волков”. И я понимаю, что есть у меня только – “стая”. Нет, не только…
У меня есть оружие, и есть – Агнешка.
От тяжких дум меня оторвал грохот отворенной двери. Агнешка выбежала из коморки, где я
оставил связанного священника, от которого она теперь не отходит. Девушка встревожена и…
Когда она печальна – она призрачна и прозрачна, как лунный свет… А когда злится – сияет и
испепеляет, как солнце… Ее волосы лучатся озаренным золотом, губы горят огнем и глаза
блистают. Она раздражена, только мне все равно. Я жадно пожираю ее глазами, словно
концентрируя на ней весь свой давнишний голод. Ее глаза не охлаждают росой, а разжигают
искрами. Сердце раскаляется в груди, как кипятильник… и мысли туманятся паром.
Мсцишевский встал с кресла и вышел, оставляя нас. Он мне как-то намекнул недавно, что ему
знакомо это умопомрачение, – понимает он мол меня, как никто другой. Нет, не понимает… Не
творил поляк таких дел. А если и творил… Не ждала его тюрьма после ночи с девушкой, не была
ему тюрьма платой. А если и была… На войну его точно никто не посылал, как меня пошлют, если
я в тюрьму не попаду, если я вообще выживу.
Агнешка встала передо мной, махнула рукой в сторону распахнутой двери.
– Он сказал, что ты!..
Я поднялся, покачнувшись, направился ко входу в каморку. Закрыл и запер дверь. Схватил
Агнешку дрожащими руками.
– Агнешка, не надо о нем.
– Ты убил! Невинного человека! Он рассказал!
– Что? Я? Кого?
– Не трогай меня! Ты что, со счета сбился?!
Она горит гневом. Хрупкая девушка у меня на глазах превращается в разъяренную тигрицу,
забывая про мою силу и свою слабость. Она в бешенстве и будоражит меня. Кровь вскипает и
пузырится, заставляя меня трястись в лихорадке. Я впиваюсь в ее шею поцелуями, не взирая на ее
сопротивление. Она борется, отбивается, бросается в сторону… Сломя голову кидаюсь за ней,
хватаю… Она изворачивается, вырывается… А сердце гонит в мои вены крутой кипяток.
– Ты пьян!
– Нет.
– Он все рассказал мне про того! Рассказал, как тот освободил его! И про то, как ты вернулся и
убил того – рассказал!
– Не надо про священника и про… Агнешка…
– Не трогай меня! Ты убил его! Хайко! Ты убил его!
– Хайко? Хайко… Это был я…
– Знаю, что ты! Знаю, что ты убил его! Зачем?!
– Это был я… Я – Хайко… Я – был им… Хайко только еще одно лицо – мое лицо… Агнешка, я
могу не вернуться… Я не могу ждать, Агнешка… Я отдам тебе жизнь, только и ты…
– Нет!
– Я прошу тебя, Агнешка… Согласись… Только согласись… Я не хочу так – силой… Только я
хочу так, что…
Она закричала – так истошно, что я зажал ей рот рукой. Едва заметил укус и кровь на ее губах –
мою кровь… на ее горящих губах. Я слышу скорые шаги, хлопанье дверей, голоса… Только шаги
все тише… и в глазах все темнее. Я оттолкнул кого-то, кто оказался у меня под рукой. Кажется,
Крюгер… Толкнул старика с силой. Вспомнил, что он тощ и хил, но только одновременно с
действием. Как вспомнил, так и забыл – и про падение на пол чахлого старика, и про подошедшего
со спины мощного поляка.
– Ты что делаешь, Ян?! Ты что не видишь?! Не хочет она!
Войцех перекинул руку мне через шею, стараясь придушить, оттащить. Срываю его руку,
выворачивая. Он высвобождается, бьет меня под дых. Я не блокирую удар и… Удар в надбровье, в
скулу…
77
Он бросил меня к стене. А я… Меня так трясет, что я не могу ни говорить, ни думать… не могу
стоять на ногах. Мсцишевский отодвинул, еще держащего меня за ворот, Войцеха… и я рухнул на
пол в горячечном ознобе и в бреду.
– Войцех, он совсем пьян и плох. Отведи девушку подальше. И немца прихвати – подними его.
Ненавижу их… ненавижу себя. Их всех! А себя больше всех остальных!
Седой поляк подтащил меня к потертому креслу, свалил меня на него и сел напротив.
– С тобой такое впервые, Ян?
– Да…
– Я надеялся на это – это еще простительно. Ты должен проявлять выдержку.
– Должен…
– Должен держать себя в руках.
– Да…
– Так возьми себя в руки!
– Не могу! Не могу я! Не могу больше! Терпеть больше не могу!
Поляк поднялся, сдергивая с меня мой расстегнутый ремень. Он одернул тускло отсвечивающую
пряжку, проверяя на прочность.
– Я надеюсь, что ты простишь мне это. Я знаю, что простишь. Я бы не сделал этого, если бы не
считал тебя моим вторым сыном, Ян.
– Вы что?! Вы что делаете?!
Поляк крепко приложил меня твердой рукой. Тяжелая пряжка заехала мне по лопаткам.
Перехватил ремень, вырывая у него из рук и… Намотал ремень на руку и… Поляк сурово покачал
головой, и я повесил голову, опустил руки.
– Ты заслужил, Ян.
– Да знаю я. Знаю. Забыли…
– Нет, Ян, – злись на меня, но не забывай.
Вашу ж… Какой позор! Стерпеть порку! Порку поляка! Вашу ж… Теперь меня трясет не только
от страсти, но и от – злобы! Заслужил – знаю! Только меня колотит от злобы так, что стиснутые
зубы трещат! А душа немо орет… Агнешка, пойми меня! Прости! Пожалей! Я же болен! Я же
боюсь себя! Боюсь, что это одержимое чудовище в отражении являет мне – мое истинное лицо! Я
боюсь этого лица – своего отражения! Нет, я не такой! Я болен! Я должен, я буду бороться с этой
болезнью! Я добьюсь тебя, Агнешка!
Глава 43
Агнешка сторонится меня. А главное, – она скрывается от моих глаз за широкой спиной Войцеха.
И она не только отгораживается им от меня. Я вижу, что он… Он нравится ей – Войцех. “Медведь”.
Поверить не могу. Он же – тупой и… Он – преступник. А она доверяет ему. Она просто не знает
его. Он кажется ей порядочным из-за его прямоты, когда я кажусь ей нечестным из-за смены лиц и
имен. Но все только видимость, все – только кажется. Ревность рвет тельняшку у меня на груди, но
