- Ты не представляешь, - призналась она, - сколько лет я ждала этой минуты...
Я порывался было спросить про все эти длинные годы...
- Ни о чем не спрашивай, - закрывала она мне рот ладошкой, - лучше не спрашивай.
Я и не спрашивал.
- Знаешь, как я соскучилась здесь по родному славянскому духу, по широкой открытой душе, по крепкому русскому телу... Тебе трудно это понять. Но все они, все, эти французики и английцы, и америкашки, и япошки, да все подряд, весь этот вражий мир... У них все чужое!
Мы словно гнались за утерянным счастьем, настигая его на каждом повороте, на каждой одинокой скамье, под каждым одиноким деревом, на парапете моста и в морской воде, и в спальне, и на остывшем ночном песке, везде, где оно, наше счастье, настигнутое нашими горячими телами, предоставляло нам возможность искупить друг перед другом вину и мою слепоту.
Я был сражен ее жадностью, ее ненасытностью, я был выпит ею до дна, выхолощен до края.
- Я так счастлива, счастлива... Я уже хочу, сейчас, здесь...
Я старался, как мог, и все же чувствовал себя не вполне раскованно. Для меня было не совсем привычно выискивать среди дня укромные места, чтобы не быть застигнутыми врасплох каким-нибудь ротозеем.
- Будь проще, - сказала мне Аня, - секс - это ось, на которую нанизано все человечество, все живое. Здесь все к этому относятся, как к лечению. К тому же, это лучшее из лекарств, которые я знаю.
- Мы же не просто занимаемся сексом, - буркнул я, - мы ведь с тобой...
- Просто, - просто сказала Аня, - просто и непросто. Вот так.
- Я слышал, что секс - это последнее прибежище мужчины, чувствующего свое бессилие.
«Тиннн-н-н...».
- По тебе этого не скажешь.
Мне льстило такое признание.
- Я не жила затворницей, - как-то обронила она, - у меня было много мужчин, но все они не в состоянии были осилить наш русский. Ты понимаешь, о чем я говорю.
Я слушал.
- На донышке моей славянской души было спрятано счастье, но никому не удалось до него донырнуть. И я прогнала их из моей жизни! О вражье племя! Ты слышишь меня?
Теперь мы брели по тенистой аллее, я слушал.
- Я и сейчас замужем, без этого здесь нельзя, но я всегда скучала по тебе, по нашей, славянской душе.
- Ты в долгу перед родиной?- съехидничал я.
Знаешь, не святотатствуй! У тебя свои грехи, у меня - свои. Я очень ответственная и не хочу компромиссов.
- Ты не жульничаешь?
Я не знал, зачем задал этот вопрос.
- Я устала думать о том, чтобы каждый день быть сильной. Скажи, а на этот раз ты приехал, чтобы загладить свою вину?
Я не знал, в чем должен виниться. Аня все еще не могла поверить в мои намерения всемерно и глубоко переменить этот мир.
- Я был бы счастливейшим человеком на свете, если бы мне было нужно только это, - сказал я.
Чем короче становились наши отношения, тем больше у меня появлялась уверенность, что Аня будет опять с нами.
А Тина?
Теперь одной из тем наших бесед стало обсуждение встречи с принцем. У меня возникло желание поделиться этими впечатлениями и с Жорой. Я позвонил ему.
- Я встречался с принцем Монако, - сказал я, - он готов...
- А что сказал князь и как ты находишь княгиню?..
Жора понятия не имел, кто такая Грейс Келли. Откуда же ему было знать и то, что она погибла в автокатастрофе лет двадцать назад. Да, тогда она ушла, чтобы стать мифом, но к мифам Жора был равнодушен. К тому же разговор у нас был не с князем Ренье, а с принцем Альбертом, о чем Жора знать тоже не мог.
- Послушай!
Я понял, что телефонный разговор ни к чему не приведет. Собственно, я и не рассчитывал получить Жорино одобрение, мне просто хотелось слышать его голос и знать, что мое столь длительное отсутствие никак не отразится на наших планах.
- Вит тебя нашел?- в конце разговора спросил он.
Вит меня интересовал мало, я так и сказал.
- У нас проблемы с нашей планетой.
- Ее у нас отвоевали марсиане?
- Хуже, - сказал Жора, - она оказалась большей, чем сказано в реестре.
- Ладно, - сказал я, - засеем картошкой, потом продадим.
- Ладно, - сказал Жора, - Виту позвони...
Оказалось, что Вит хотел обменяться с каким-то греческим олигархом планетами, чтобы и на этом заработать (он сказал: «поиметь маленький бонус, ста-арик») какие-то деньги.
- Делай, как знаешь, - согласился я.
И еще раз чмокнул Аню в щеку.
В музее восковых фигур я легко нашел то, что искал. У Наполеона были розовые, если не пунцовые щеки, казалось, что его секунду назад кто-то смутил и он разорделся, как благовоспитанная барышня, впервые услышавшая скабрезный анекдот. При этом мой кумир тупо смотрел перед собой восковыми глазами в одну и ту же точку, и мне хотелось толкануть его легонько в плечо или шепнуть что-нибудь на ухо, чтобы вывести императора из ступора. Время здесь, конечно, стояло на месте, а вместе с ним стояли, как на часах, его яркие представители, менявшие по своему усмотрению ход истории.
- Ты души в нем не чаешь, - сказала Аня.
Когда-то я был влюблен в Наполеона, и старался во многом походить на него. Можно над этим смеяться, но все мы выбираем себе кумиров и чистим свои перышки под них, то под Александра Македонского или Цезаря, то под Спартака или Робин Гуда, а то и под Остапа Бендера. Или Иисуса Христа. И вот мы встречаемся с ними с глазу на глаз. И снова очаровываемся. Или разочаровываемся при первом близком знакомстве. Мне, например, жалко было смотреть на этого коротконогого недомерка с выпирающим из-под сюртука дутым пузцом и куцыми пухлыми сардельками-пальчиками, которые прикасались к атласной, я в этом не сомневаюсь, коже своей Жозефины, не исторгая никакой мужественности и не излучая ни нежности, ни тепла. Где твое величие, император?! Где твои мужественные черты и чары? Никакого чудодейственного биополя вокруг его застывшей фигуры я не почувствовал.
- Ты чего-то ждешь от него?
Это бросалось в глаза. Нитка из его салфеточки до сих пор жгла мне бедро. Я заходил к нему с боку и со спины, и с другого боку, и становился прямо перед ним, заглядывая в глаза и пытаясь прочувствовать императорский взгляд, испытать на себе его мощь и силу, но абсолютно ничего не мог уловить. Воск он и есть воск. Это не бронза, не мрамор и даже не глина - что-то очень аморфное и бесструктурное, как и его пальцы, и взгляд, и губы... Что-то покажет нам его клон! Мы его все равно вылепим. Из живого мяса, из костей, из клеточек и ниточки, завернутой в обрывок туристской карты и спрятанной в карман. И зуба, и члена!..
С полной уверенностью в нашу победу, я подчинялся Ане, таскавшей меня по Лазурному побережью. И чтобы не нарушить установившееся между нами понимание, не раскрывал больше рта.
- Сегодня в тебе нет больше слов? - удивилась Аня.
- Ага... кончились...
К чему слова, если говорят глаза... Слова молчат, когда разговаривают сердца, и руки, и...
В самом деле: слова - вода, когда разговаривают глаза... И глаза, и сердца, и руки... И кожа, и особенно кожа... Её трепетное безмолвие шепчет мне своими пупырышками такие слова, такие слова... Мир ещё не придумал слов, чтобы выразить этот шёпот, этот немой крик и сладкие стоны, читаемые, как пальцы слепого, читаемые жажду желания... «...у неё только кожи безбожие неосторожное... а в зрачках тьма осторожная...».
Точно так и было!
К вечеру, совершенно выбившиеся из сил, мы пили вино и тотчас засыпали, совершенно опустошённые...
Я просто бредил Аней! Только иногда сквозь сон мне слышалось: «Я напишу водой тайное на камнях. Если ты был собой, значит, избыл свой страх. Если ты был со мной, гладил меня, читал, значит, ты точно знал... тяжесть и месть креста...».
Я просто бредил...
Я просыпался в холодном поту, озираясь в темноте, видел спящую рядом Аню, слышал её мирное посапывание и снова тихонечко укладывал себя, баюкая, закрыв глаза лежал, вспоминая эти слова... «гладил меня, читал...», напрягая память и понимаю, что уже не усну, точно зная, что это «значит, ты точно знал» ничего для меня не значит. Потом открывал глаза и прислушивался... И с нетерпением ждал рассвета, веруя в то, что этот рассвет принесет, наконец, спасение от самого себя и почти не сомневаясь в том, что это ожидание может оказаться тщетным. Тем не менее, я надеялся.
«...значит, ты точно знал... тяжесть и месть креста...».
Я точно знал только то, что это её стихи!
Тина!..
«Тиннн-н-н...».
Как будто я их мог забыть!
Что касается моей уверенности в том, что крест, который я взгромоздил на собственные плечи, окажется мне по силам, то я в этом никогда не сомневался. Я же не один подрядился тащить эту тяжесть! Но вот месть... Месть креста - это.. это... Что Тина хотела этим сказать? И кому? Читающему эти строчки? Думаю, что не все смогли ощутить эту тяжесть, многие - проскочили, даже не оглянувшись, не заметив...
