Шаг. Еще шаг. Середина реки. Здесь крутой меандр, русло выгнуто дугой, и стрежень ближе к тому берегу. Лед тонок, но пока держит мой вес. Пора? Нет, еще шагов пять. Четыре, три, два, один…
Он даже не трещит, сволочь. Ну же! Давай!
Затылок готов расколоться – адское пламя в мозгу, адская боль. Теперь ее не приглушишь, не обманешь наивной выдумкой: мол, иду по дрова – «демонию» предельно ясны мои намерения. Еще немного… Знаю: как только я окажусь подо льдом, боль исчезнет сама собой и «демоний» смирится, потому что уже ничего нельзя будет изменить…
Прыжок – удар ногами о лед. Мало? Вот тебе еще. Трещишь? Ага, трещишь!..
С третьего удара я проваливаюсь по пояс в ледяную кашу, отчаянно цепляясь за края полыньи. Мышцы сработали сами, словно я в самом деле тону, и это к лучшему: может быть, останутся следы моего цепляния. Понятен ужас провалившихся в полынью, очень даже понятен! Течение тянет меня туда – в черное, холодное, жуткое. Холода пока не чувствую, он скажется потом, не сразу, а пока – жарко… Пора. Еще раз для пробы вдохнув воздух через загубник, перестаю цепляться…
Жидкий огонь ледяной воды обнимает незащищенное лицо. Последним уползает под лед рюкзак, что зажат у меня в руке. Страшное, наверно, зрелище – хорошо, что никто не видит…
– Может, все-таки вызвать врача? – предложила Ольга.
– Не вздумай, – сказал я и закашлялся, давясь мокротой.
– Тогда еще укол. Сплюнь и повернись.
– Что, опять пора колоть?
Я сам отлично знал, что пора.
– Не трепись и заголяйся.
Она не очень-то церемонилась – удар из бытового инъект-пистолета (вот уж садистский инструмент!) подбросил меня на тахте.
Скверное дело – крупозная пневмония, пусть даже не двусторонняя, а только левосторонняя. И очень кстати здесь Ольга, леди моя Белсом. То есть не она здесь, а я у нее, ввалился внезапно – «чудовище вида ужасного»… Просто поражает, с какой предусмотрительностью вел себя поганый мой «демоний», если сразу после моего знакомства с «Надеждой» велел мне приготовить себе нору. Заранее исследовал все возможные развилки, стелил соломку там, где я мог оступиться в своих шараханьях, знал, подлец, с кем имеет дело!
Унизительно, зато безопасно для нелегала. «Утонул» я двенадцатого марта, а сегодня восемнадцатое. Шесть дней. Вряд ли Кардинал еще не понял, что я обдурил его, а я, как ни странно, все еще на свободе.
Действительно странно. Если поразмыслить хорошенько, то, что я учинил, – истинно детский сад, штаны на лямках… И все в мире детский сад и шебуршание. Не придумано еще такого, чему Кардинал поверил бы безоговорочно.
А самое главное – не мучила меня голова. Нисколечко. Кажется, смирился мой «демоний», сдался, а вернее, успел оценить новую ситуацию, и теперь наши с ним устремления совпадают: оба мы жаждем залечь на дно, зарыться в ил и не высовываться. Отрадно, черт подери!
– Как ты сегодня? – спросила Ольга.
– Почти здоров. Даже думал выйти прогуляться – погодка-то! Кстати, где мои ботинки?
– Выйди, выйди… На тот свет захотелось?
– Кто из нас врач: я или ты? – возразил я. – Потом, не вышел же. Лежал, в окно смотрел, радовался. Синичка прилетала, сидела на твоем свитере. Просто сидела и смотрела на меня. А я на нее. Хорошая такая.
Нужно знать женщин – Ольга тут же сунулась на балкон посмотреть, не осталось ли на свитере конкретных следов пребывания синички. Не осталось. А когда она вернулась, я как-то сразу понял, что разговор пойдет иной, что мне от него не отвертеться и что скидок на болезненность не будет.
Не надо, попросил я про себя. Пожалуйста, не надо.
Глас вопиющего.
– Слушай, что вообще происходит? – спросила она. – То тебя нет неделями, то вдруг являешься черт знает в каком виде – и лечи тебя. Ни разу никуда не позвонил отсюда. Прячешься, что ли?
– Угу, – вздохнул я. – Ну их всех. Взял отпуск.
Зря я это сказал.
– Ты меня совсем уж круглой дурой не считай, ладно? Я ведь и до всей этой шумихи кое о чем догадывалась… Эпидемия самоубийств, да?
– Пандемия.
Она немного помолчала.
– Даже так… И ты не знаешь, как ее остановить, я правильно поняла ситуацию?
Я не мог ей врать. Она решила бы, что я трус.
– Я знаю, как ее остановить.
– Очень мило.
Она ждала. И тогда я рассказал ей все. Ну, почти все. Мы молчали – не знаю, сколько времени. Долго. Потом она сходила на кухню и принесла из холодильника водку. Что ж, рассудила верно. Мы молча выпили по сто и еще по сто, и только после этого она спросила:
– А ты подумал вот о чем: кто ты такой, чтобы судить?
– Подумал, – сказал я. – Как раз об этом я подумал в первую очередь. Об этом в русской литературе столько написано, что не подумать невозможно. Только я не сужу. Это меня судят. И тебя. И вообще всех и каждого.
– А ты умываешь руки?
Я попытался изобразить улыбку. Получилось так себе.
– Что меня в тебе привлекает, так это точность формулировок…
Она отвернулась к окну. Точеный профиль леди Белсом, осиянный солнцем…
– А вещи твои где? Без ничего ушел, что ли?
– Спрятал. А «пайцзу» утопил.
– Ну-ну. А насчет того, чем я тебя привлекаю, уж лучше бы не врал. Я ведь сразу поняла, что ты меня используешь. Если бы я была нужна тебе хотя бы как женщина для постели… А так – не о чем жалеть. Ты сам сделал все, для того чтобы я не влюбилась в тебя, как кошка. Спасибо, а только рано или поздно кому-нибудь из нас это должно было надоесть первому. Надоело мне. Скажи-ка лучше: я с самого начала была нужна тебе только для того, чтобы ты мог при случае у меня отлежаться?
– Не говори так, – попросил я.
– А почему? – изумилась леди Белсом. – Я была тебе нужна, ты был мне интересен. Мы квиты. Что еще? Только договориться о том, когда ты уйдешь. Нет, я тебя не тороплю, ты не думай.
– Завтра.
– А не рано?
– Пора, – сказал я, почувствовав укол в затылке. Легкий укол, легчайший. – Ну, может, послезавтра.
– Кстати, куда ты пойдешь, ты мне не скажешь, конечно?
– Понятия не имею. Честно. Уеду куда-нибудь подальше.
– Деньги у тебя есть?
– Есть.
– Все равно в твоем положении лучше зря не тратить. Вот что… – Она посмотрела на меня с интересом. Почти с таким же любопытством, как тогда, в день нашего знакомства возле тела ее покалеченного дружка. – Ты умеешь путешествовать стопом?
– Посредственно.
– Научу.
Ночью она пришла ко мне – так же, как прежде, и я пытался быть нежным настолько, насколько меня на это хватало, а она была то грубовата и ненасытна, то нежна так, как мне и не снилось, совершенно невероятной, запредельной нежностью… сколько у меня после Юлии перебывало баб – ни с одной я не испытал ничего подобного… Я знал, что это в последний раз. И она это знала. Уже под утро я понял: она врала. Врала, говоря, что я ей надоел. Врала, говоря, что мы квиты. Врала для того, чтобы легче перенести потерю – или для того, чтобы стало легче мне?
А утром меня кольнуло.
– Пойду прогуляюсь.
– Совсем уходишь?
– Нет, я недолго.
Ох, как сладко дышалось на воле – свежестью, голубизной, ясным мартовским утром! За то время, что я валялся на тахте, плюясь мокротами в баночку, в природе произошло что-то вроде репетиции весны. Утро выдалось чудесное. Грязные сугробы съежились и стали похожи на больных колючих рептилий, оставленных издыхать на солнышке, утренний ледок похрумкивал под подошвами, готовый постыдно растаять к полудню, и пахло сложной смесью запахов: талой водой, автомобильным выхлопом, оттаявшими собачьими следами и крепким дезодорантом-адсорбентом для очистки воздуха, распыляемым ползущей по Ведерникову переулку цистерной, принадлежащей, судя по бело-голубой раскраске, Службе Охраны Среды.
Возле церкви Всех Скорбящих я поизучал вывешенный на щите план кладбища, неприятно похожий на схему разделки говяжьей туши, и отыскал двадцать первый участок. Дорожка в снегу была убита основательно, песочком не посыпана, так что я дважды поскользнулся на наледи, пока дошел. Могила родителей была в порядке: наверно, кто-то за ней ухаживал, так что и поправлять было нечего. Малахов Николай Ефимович и Малахова Инна Васильевна, дата смерти одна на двоих. Давней мгновенной смерти в смятой в гармошку автомобильной жестянке…
Скромная, но достойная плита, заведомо не халтура местной гранитной мастерской. Полированный черный кварцит, буквы – золотые.
Почему-то я не испытывал никаких эмоций – может быть, оттого, что никак не мог вспомнить ни отца, ни мать? Много ли каждый из нас помнит с четырехлетнего возраста? То-то и оно. Почему я решил, что должен улавливать какие-то флюиды? Мистика это. И вообще никто из живущих не помнит покойников, в лучшем случае помнят легенду о них, и то если при жизни эти люди были сколько-нибудь достойны легенды или хотя бы кому-нибудь нужны на этом свете.
А кто ты сам такой, спросил я себя, кому нужен? Димку ты подставил, Ольгу тоже, Кручковича не спас, у Самохина украл два года жизни. Единственный сын не помнит тебя и знать не хочет… Мать он почему-то помнит!
