– Что делать с Россией – второй вопрос, – Слава сделал большой глоток виски. – А что делать с американцами? Против лома нет приема.
– Пока нет другого лома, – ответил тогда бывший. – Слушай…
И он рассказал Вячеславу историю еще более дикую, чем предыдущая притча о торжестве анархии. На осознание этой истории тоже ушло время, но понять всего этого Слава все равно не смог. Это было невозможно понять, как бы кто ни прикидывался, что все понимает!
Голос Васи звучал мягко и ласково. Тепло струилось от этого голоса, трогало за душу. И песня была тихая и спокойная, словно из детства. А может, и правда из детства. Только из Васиного, потому что в ее детстве таких песен уже не было:
Как я хотел иметь кого-то,
Чтобы водить его на поводочке,
Чтобы водить его на поводочке,
Кого-то.
Кого-то тихо подойдет ко мне
И поцелует меня прямо в что-то,
И поцелует меня прямо в что-то,
Кого-то.
Но нет кого-то, нет у меня…
Кого-то…[12]
Бард замолчал и тихо тренькнул струной. В первых трех куплетах герою песни не хватало для вождения на поводочке щеночка, котенка и лягушки. Эл сидела тихо, ощущая, что ей тоже не хватает если не лягушки, целующей ее в ушко, то кого-то точно.
– Ты молчишь, дочь разбойника? – поинтересовался Вася. – Почему? Ты же сама просила хорошую песню.
– Я совсем одна, – прошептала Эл. – Я только сейчас поняла, что я совсем одна в этом мире. Вряд ли ты поймешь меня, но…
Она не смогла закончить. Шут разразился безудержным хохотом, оборвав ее на полуслове. Потом, как обычно, по-птичьи скосил на нее глаз.
– Ты поняла самую малость, а чувствуешь себя исключительностью, будто взобралась на вершину понимания, дочь разбойника.
А глаза-то у него не смеются, отметила Эл. Грустные глаза, больные. Не болезненные, а больные – наполненные болью.
– И в чем же истина, которую я еще не поняла?
– Одна из истин, – поправил шут. – И заключается она в том, чего ты не осознаешь по причине собственного эгоизма. Ты поняла, что одинока. И тебе стало больно и горько, и жалко себя. А это мешает тебе слегка развить мысль и понять, что каждый человек в этом мире одинок. Одинок по-своему, но одиночество остается одиночеством, как его ни поверни.
Эл хотела поспорить, но не смогла. Все, кто тут же пришел на ум, были и вправду одиноки, если разобраться. Каждый на своей высоте одиночества. И Жанна, и Анри, и сумасшедшая баба, и Слава-беспредельщик. И отец, должно быть. Она посмотрела на Васю… И этот человек, лишившийся, если верить в то, что он говорит, по прихоти ее отца жены и детей.
– Ты говоришь страшные вещи. Осознать, что ты один, это…
– Это не страшно, – снова оборвал ее Вася. – Осознать свое одиночество, когда сидишь взаперти в комнате – это счастье, потому что есть надежда выйти и перестать чувствовать себя одиноким. Страшно почувствовать свое одиночество среди людей. А еще страшнее почувствовать одиночество среди людей близких. А самое страшное, это понять, что они тоже одиноки. Каждый из них. Вот твой друг это понимает.
– Какой друг? – не поняла Эл.
– Тот, с которым ты пришла. Который убил мон дженераля. Пух-пух-пух-пух! Всю обойму в голову выпустил. Прямо в лицо. Такого отсутствующего лица у мон дженераля никогда не было, – Вася нервно захихикал.
«Шуточки у сумасшедшего, однако, – скривилась Эл. – У того американского генерала не лицо отсутствующее было, а полное отсутствие лица».
– А что ты можешь спеть про генерала? – спросила Эл, только бы сменить тему.
– Я о покойниках не пою, – отозвался Вася, тут же перестав хихикать. – Их песни спеты, им теперь одна песенка играет… «помер мой дядя, хороним мы его, помер мой дядя, не оставил ничего…»
Струны тихонько продрожали кусочек похоронного марша.
– А про Вячеслава?
– Про твоего приятеля? Пожалуйста!
Вася резво ударил по струнам, гитара теперь звучала с издевкой, словно насмехалась над кем-то. И Вася пел с хитрым озорством:
А когда поезд уходил —
Огни мерцали,
Огни мерцали,
Когда поезд уходил.
А поезд «чух-чух-чух» —
Огни мерцали,
Огни мерцали,
Когда поезд уходил.
Песенка была смутно знакомая, вроде даже когда-то где-то слышанная. Интересно, а беспредельщик тут каким боком. С поездом он уж никак не ассоциируется. Хотя… «Бронепоезд „Пролетарий“ грозно мчится на врага»…
А Вася продолжал петь:
Зачем меня ты, старый друг,
Не понимаешь,
Не понимаешь ты меня,
Мой старый друг.
Давай-ка, тац-тац-тац,
Похулиганим,
Похулиганим мы с тобою,
Старый друг.
А завтра к нам придёт
Весёлый старый доктор,
Больной, весёлый старый
Доктор к нам придёт.
А вот и он, кхе-кхе,
Весёлый доктор,
Больной, весёлый
Старый доктор к нам идёт.[13]
Вася пел еще что-то в том же духе, но Эл почему-то зацепилась за доктора.
– Так он что, по-твоему, доктор? – спросила она, когда отзвучали последние аккорды.
– Хирург. Режет без промедления и наркоза, – безумно захихикал Вася. – Он нас всех вылечит.
Хихиканье его переросло в истеричный хохот. Эл стало не по себе:
– Прекрати!
– Залечит до смерти, – не обращая на нее внимания, заржал пуще прежнего Вася.
– Прекрати!
Но хохот рвался из сумасшедшего непрекращающимся потоком. Разносился по комнате, ударялся о стены.
– ПРЕКРАТИИИИИ!!! – Эл кричала изо всех сил, плотно зажав уши, но хохот сумасшедшего все равно слышала лучше, чем собственный крик.
Васю трясло, он заходился от хохота, утирал слезы и снова сотрясался. И тогда Эл тихо бессильно заплакала.
В кабинете его ждал сюрприз. За столом сидел вчерашний американский офицер в свежей генеральской форме.
Стоящий за плечом Мамед был, как всегда, невозмутим, но хозяин при виде незваного гостя захлебнулся от ярости.
– Как вы сюда попали, черт подери! – рявкнул он с порога. – Дверь была заперта!
Первая мысль была о пистолете, но тот лежал отчего-то не в ящике рабочего стола, где он оставлял оружие, а на журнальном столике. Рядом отдельно покоилась обойма.
Сидящий за столиком в кресле американец перехватил взгляд русского правителя и жестко улыбнулся.
– С сегодняшнего дня, господин президент, для вас все будет иначе. И подчиняться мне будут не только дверные замки.
Хозяин попытался взять себя в руки. В первую голову, надо сесть, негоже стоять перед паршивым америкосом навытяжку. Он тяжело опустился в кресло, араб привычно устроился за плечом. Он всегда стоял за плечом старика на всех официальных встречах. Спокойная черная тень, высящаяся за спиной старого президента, выглядела внушительно, создавая впечатление полумистическое. Американца, однако, не проняло и это. Он лишь усмехнулся небрежно:
