— Неужели нормальному человеку может прийти в голову, что он способен летать по воздуху? — серьезно сказал Эстравен. Это был прекрасный ответ, который мог родиться лишь в мире, где ни одно живое существо не имеет крыльев и где даже ангелы и святые в Иомеште не летают, ибо бескрылы, а лишь скользят по поверхности земли, подобно легкому снегу, как семена в этом мире, где нет цветов.
Ближе к середине Ниммера, после того, как много дней нас мучили сильные морозы и жесткие ветра, нам надолго досталась тихая погода. Если где-то бушевали бури, они были от нас далеко к югу, внизу, а мы, находящиеся «внутри молний», в худшем случае попадали в снегопад без ветра. На первых порах облака лишь слегка затягивали небо, так что воздух чуть светился, пронизанный рассеянным солнечным светом, пробивавшимся сквозь облака и снег, который был и сверху и снизу. К ночи облака сгущались. Освещение исчезало, не оставляя по себе буквально ничего. По выходе из палатки нас окружало ничто. Палатка и сани были на месте, рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали теней. Вокруг нас было тусклое пасмурное свечение, разлитое повсюду. Когда мы вышли на хрустящий снег, то увидели, что наши продавливавшиеся следы не оставляют ни малейшей тени. Казалось, что мы вообще не оставляли следов. Не было ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира — ничего. Серовато-белая пустота, в которой мы зависли как бы в невесомости. Иллюзия была столь полной, что я не решался сдвинуться с места, опасаясь, как бы у меня не закружилась голова. Сигналы, поступавшие от вестибулярного аппарата, были в явном противоречии с тем, что видели глаза: перед ними была ровная серая белизна, и мне казалось, что я ослеп. Пока мы грузили сани, все еще было ничего, но когда мы двинулись в путь, ничего не видя перед собой, когда глазу не за что было зацепиться, каждый шаг давался с огромным трудом, и скоро мы почувствовали полное изнеможение. Шли мы на лыжах, по ровной гладкой поверхности без застругов, и под нами была — в этом мы не сомневались — сплошная целина глубиной в пять или шесть тысяч футов. Все вроде бы было нам на руку. Но мы шли все медленнее и медленнее, словно что-то держало нас за ноги, нам стоило больших усилий переходить хотя бы на нормальный шаг. Любое легкое изменение наклона приводило нас в ужас, лишало сил — словно нам предстояло карабкаться по ступенькам не существующей, но от этого не менее реальной лестницы, которую мы не видели перед собой: полное отсутствие теней сбивало нас с толку. Пристально глядя перед собой, мы шли вперед как слепые. Так было день за днем, и мы стали сокращать продолжительность переходов, потому что к полудню оба мы обливались потом от напряжения и усталости. Я мечтал о снегопаде, о молниях, о чем угодно, но каждое утро за пологом палатки перед нами открывалась пустота, белое Ничто, которое Эстравен называл Бестенье.
В день Одорни месяца Ниммера, на шестьдесят первый день нашего пути слепая белая пустота, окружавшая нас, начала колыхаться и рваться. Я подумал: мои глаза обманывают меня, что нередко случалось и раньше, и с удвоенным вниманием стал вглядываться в бесформенное колыхание воздуха перед собой, как внезапно увидел над головой маленький тусклый диск солнца. Отведя от него глаза и посмотрев прямо перед собой, я увидел огромную черную скалу, появившуюся перед нами из пустоты. Я остановился как вкопанный, заставив Эстравена, который шел за мной на лыжах, обойти меня; у обоих из нас на плечах были постромки.
— Что это?
Он долго смотрел на смутное уродливое образование, вырисовывавшееся из тумана, и наконец сказал:
— Утесы… Должно быть, это Эшерхотские Утесы. — И двинулся вперед, таща за собой сани. Мне казалось, что я могу дотянуться до этого видения рукой, но мы были в нескольких милях от него. Белая пелена постепенно превращалась в легкую туманную завесу и наконец полностью рассеялась, и перед самым закатом стало совсем ясно: нунатаки, огромные выщербленные пальцы которых высовывались изо льда, вызывая сравнения с айсбергами, плавающими по морю, застывшие в ледяной неподвижности скалы, на которые вечность положила печать смерти.
Они дали нам понять, что мы отклонились к северу от самого короткого пути, если мы вообще могли доверять кустарной карте, которой пользовались. На следующий день мы впервые повернули к юго-востоку.
В пасмурной ветреной погоде, с трудом переставляя ноги, мы брели дальше, стараясь найти утешение в том, что увидели Эшерхотский Камень, первое, что не имело отношения к снегу, льду и нависшему над ними небу, попавшееся нам за семь недель. По карте он был расположен недалеко от Шенсейских Болот к югу и от Залива Гаттен на востоке. Но карте, на которой был обозначен район Гобрина, особо доверять было нельзя. И мы чувствовали сильную усталость.
Мы оказались несколько ближе к южному краю Ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день, как мы свернули к югу, нам стали попадаться следы подвижек льда и трещины. Лед тут не был так вздыблен и перекорежен, как в районе Огненных Холмов, но он стал ненадежным. Нам попадались большие пространства подтаявших провалов, которые летом превращались в озерки, ложные снежные мостики с воздушными карманами под ними, которые проваливались под ногами; милю за милей мы шли, пробираясь среди провалов, трещин и каньонов во Льду, некоторые из которых были широки, как горный отрог, а другие всего по два или три фута в ширину, но все неизменно глубокие. В день Одирни месяца Ниммер (если верить записям Эстравена, потому что я не вел их), на ясном небе сияло солнце и дул сильный северный ветер. Перетаскивая сани по снежным мостикам над узкими трещинами, мы видели по обеим сторонам синеватые провалы и пропасти, куда, обломанные полозьями, летели куски льда, с тонким мелодичным звоном стукаясь о неровности стен и тихо звеня при этом. Помнилось, с каким наслаждением утром мы двинулись в путь под таким ясным и чистым небом. Но небо стало понемногу затягиваться, в воздухе потемнело, тени поблекли, и снег стал терять свою синеву. Мы не боялись, что здесь нас снова застанет белое безмолвие. Когда мы выходили на сильно изрезанный лед, я обычно толкал сани сзади, пока Эстравен тянул их; когда меня отбросило в сторону, я не спускал глаз с саней, не думая ни о чем, кроме того, как бы получше провести их сквозь завалы льда, как вдруг постромки, которыми я направлял их сзади, почти вырвались из моей руки, когда сани вдруг рванулись вперед в неожиданном рывке. Инстинктивно я удержался на ногах и крикнул «Эй!» Эстравену, чтобы успокоить его, потом я решил, что он, увидя перед собой гладкое пространство, резко ускорил шаг. Но сани тут же остановились, клюнув носом вперед, и Эстравена перед ними не было.
