Я едва не выпустил постромки, кинувшись выяснить, что с ним. Слава богу, что я этого не сделал. Я тупо озирался в поисках Эстравена, пока наконец не увидел провал трещины и обрушившийся край снежного мостика. Он рухнул ногами вперед прямо в нее, и ничто не могло удержать сани от такого же падения, кроме моего веса, благодаря которому треть полозьев еще осталась на льду. Они качались на краю трещины, клюя носом вперед, так как Эстравен повис на постромках в провале.
Вцепившись в сани сзади, я, упираясь изо всех сил, принялся оттаскивать их от края трещины. Они еле ползли. Но, приложив все силы, я отчаянно потащил их, пока наконец они не стали двигаться, отползая от трещины. На ее краю показались руки Эстравена и, запутавшийся в постромках, он выбрался из пропасти и лицом вниз распростерся на льду.
Я встал рядом с ним на колени, расстегивая пряжки постромок, и меня серьезно обеспокоила безвольная податливость его тела и глубокое хриплое дыхание, поднимавшее и опускавшее грудную клетку. Губы его приобрели синеватый оттенок, а половина лица была в синяках и царапинах.
Придя в себя, он осторожно принял сидячее положение и свистящим шепотом сказал:
— Синее… все синее… там в глубине Башни…
— Что?
— В трещине… Все синее… все полно света.
— Как вы себя чувствуете?
Он начал снимать с себя постромки.
— Теперь вы пойдете впереди, — еле выдохнул он. — С шестом. Чтобы проверять дорогу.
Теперь часами мы двигались вперед, когда один тащил сани, а второй осторожно, как кот на яичной скорлупе, шел впереди, предваряя каждый шаг шестом, протыкавшим снег. В белой бессолнечной погоде было невозможно увидеть трещину, пока она вдруг не открывалась под ногами. Каждый шаг таил в себе неожиданность, которая могла завершиться падением или катастрофой. Ни малейшего признака теней. Однообразная, беззвучная белая сфера: мы двигались словно в огромном шаре из замерзшего стекла. Ничего не было ни в шаре, ни вне его, лишь по стеклу постоянно шли трещины. Проверь и шагни, попробуй — и шагни. Ищи невидимые трещины, сквозь которые ты можешь рухнуть вниз, выпав из непрозрачного шара и падать, падать, падать… Мало-помалу непрерывное напряжение стало сковывать мои мышцы. Каждый шаг вперед давался с непосильным трудом.
— Что с вами, Дженри?
Покачиваясь, я остановился в середине белой мглы. Выступающие слезы замерзали на ресницах.
— Боюсь, что я сейчас упаду, — сказал я.
— Но вы же на страховке, — сказал он. Затем, подойдя поближе и убедившись, что в поле зрения нет никаких трещин, Эстравен понял, что происходит, и сказал. — Разбиваем лагерь.
— Для него еще не время. Мы должны идти дальше.
Но он уже отвязывал палатку.
Позже, после того, как мы поели, он сказал:
— Надо было остановиться. Сомневаюсь, чтобы мы могли так двигаться дальше. Похоже, что Лед начинает медленно опускаться, и всю дорогу, когда он будет уходить у нас из-под ног, нам придется идти среди трещин. Если они будут нам видны, мы сможем идти, но когда вокруг бестенье, мы не можем двигаться.
— Но как в таком случае мы спустимся к Шенсейским Болотам?
— Вместо того, чтобы двигаться к югу, мы повернем на восток и сможем выйти на хороший лед у Залива Гаттен. Как-то с борта судна, на котором я летом плавал по Заливу, я видел этот Лед. Он идет с Красных Предгорий и, как ледяная река, спадает в Залив. Если мы спустимся по одному из таких ледников к югу, по морскому льду мы сможем добраться до Кархида, в который войдем со стороны моря, что в общем-то будет еще лучше, чем пересекать его границу. Этот крюк добавит мили к нашему пути — по моим прикидкам, от двадцати до пятидесяти. Что вы об этом думаете, Дженри?
— Я думаю, что пройду не более двадцати футов, если вокруг нас будет стоять та же белая пелена.
— Но если мы выйдем из зоны трещин…
— В таком случае я буду в полном порядке. А если к тому же еще и выйдет солнце, вы можете ложиться на сани, и я прямиком доставлю вас в Кархид. — Такие попытки шутить были типичны для этого этапа путешествия; сами по себе шутки бывали глуповаты, но порой заставляли собеседника улыбаться.
— Со мной все в порядке, — сказал я, — если не считать постоянно преследующего меня острого страха.
— Страх очень полезен. Как темнота, как тени. — Улыбка Эстравена была уродливым прорезом в обугленной морщинистой коричневой маске, в которую превратилось его лицо; лишь поблескивали две черных гальки его глаз. — Странно, что днем так мало света. Чтобы двигаться, нам нужны тени.
— Дайте мне на минутку ваш блокнот.
Он только что записал, сколько мы прошли за день, и делал подсчеты оставшегося пути и рациона. Вырвав листик, он протянул его мне над печкой вместе с карандашом. На свободном пространстве листка я нарисовал два переплетающихся символа «инь» и «ян», образующие вместе круг, и, зачернив половину «инь», протянул листик своему спутнику.
— Вы знаете, что это такое?
— Он долго смотрел на мой рисунок со странным выражением лица и наконец сказал:
— Нет.
— Эти символы обнаружены на Земле, на Хайн-Давенанте и на Чиффоре. Это «инь» и «ян». Свет — левая рука тьмы… как там дальше? Свет и тьма. Страх и отвага. Холод и тепло. Женщина и мужчина. Это вы сами, Терем. Вы вместе и вы один, тень на снегу.
На следующий день мы двинулись на северо-восток сквозь белую пустоту и шли весь день, пока не перестали слышать шелестящий шорох распадающегося льда. Теперь мы использовали только две трети привычного рациона, стараясь растянуть запасы пищи на все время пути. Мне показалось, что почти ничего не изменилось, так как разница между «мало» и «почти» была неощутима. Эстравен был полон уверенности, что ему удалось поймать удачу, за которой он следовал, прислушиваясь к своей интуиции, но, главным образом, полагаясь на свой опыт и рассудительность. Четыре дня мы шли на восток, сделав четыре самых длинных перехода из всех, от восемнадцати до двадцати миль в день, а затем погода решительно испортилась и рассыпалась на куски, превратившись в сплошные вихри и смерчи бьющего по глазам снега, летящего снизу, сверху, с боков. Три дня мы лежали в палатке, озаряемые светом полыхавших вокруг молний, три дня мы лежали молча, проклиная все на свете.
«Кончится тем, что я начну орать», — мысленно обратился я к Эстравену, и он, сделав полагающуюся паузу, говорящую о том, что он принял мое послание, ответил:
«Не имеет смысла. Никто ничего не услышит».
Мы бесконечно спали, лечили наши обмороженности, раны и синяки, немного ели, мысленно общались друг с другом и снова спали. На третий день мы обменялись лишь несколькими словами и наступило молчание. Рассветало. Сквозь откинутый полог палатки сияло ясное небо. На сердце полегчало, хотя мы были слишком измотаны для бурного выражения радости. Мы сложили лагерь, что потребовало от нас около двух часов, так как мы двигались, как старики, и отправились в путь. Он шел под гору, и ошибиться в этом было нельзя: лыжи скользили сами собой. К середине утра термометр показывал минус десять градусов. Казалось, что при ходьбе к нам прибавляются силы, и мы двигались легко и быстро. В этот день мы шли, пока на вечернем небе не стали показываться звезды.
