Она очень скрупулезно относилась к своей работе. Каждый образец, каждый препарат, каждая культура бактерий, использованные ею в исследованиях, вели мало-помалу к смерти Пипо — она выбрасывала их, отмывала дочиста, не оставляя даже следов проведенной работы. Она хотела не только выбросить все, но и не оставить следов проведенных исследований.
Затем она подошла к терминалу. Ей надо стереть все записи о проведенной работе, все записи о работе ее родителей, приведшие ее к этим открытиям. Все это должно быть уничтожено. Несмотря на то, что эти работы — средоточие ее жизни, что они были главной частью ее личности все эти годы, ей надо уничтожить все это, ей нужно наказать саму себя, разрушить, вычеркнуть.
Компьютер остановил ее. «Рабочие заметки, касающиеся ксенобиологических исследований, не могут быть стерты», — сообщил он. Она узнала обо всем от родителей, из их файлов, которые она изучала, как Писание, как карту маршрута внутрь себя: ничего нельзя уничтожить, ничего нельзя забыть. Благоговейное отношение к познанию проникло в ее душу глубже, чем религиозные догмы. Она оказалась в тисках парадокса. Знание убило Пипо; уничтожение этого знания убило бы вновь ее родителей, убило бы все, что они ей оставили. Она не могла ни сберечь, ни уничтожить это. Со всех сторон ее окружали стены, слишком высокие, чтобы можно было преодолеть их, они сдавливали, ломали ее.
Новинья сделала единственное, что смогла, — она поставила на все файлы всю защиту, какую знала. Пока она жива, никто не узнает об их содержимом. Только когда она умрет, ее преемник-ксенобиолог сможет увидеть то, что она здесь спрятала. За одним исключением — если она выйдет замуж, ее муж получит доступ к ним, если у него будет такая необходимость. Но ведь она никогда не выйдет замуж. Все так просто.
Она представила свое будущее — мрачное, невыносимое и неизбежное. Она решилась не умирать, и все же вряд ли она будет жить, не имея права выйти замуж, не могущая даже думать об этих вещах, боясь открыть тайну и по невниманию выпустить ее из рук; вечное одиночество и вечная тяжесть содеянного, вечная вина, стремление к смерти, но и запрет на это для нее. И все-таки ее будет утешать мысль о том, что никто больше не умрет из-за нее. На нее не падет новая вина.
В эти минуты мрака, полного отчаяния, она вспомнила «Королеву и Гегемона», вспомнила о Глашатае Мертвых. Хотя настоящий Глашатай, автор книги, был уже, очевидно, несколько тысячелетий в могиле, были и другие Глашатаи, во многих мирах, они служили как священники людям, не верящим в Бога, и поэтому верящим в значимость человеческой жизни. Назначение Глашатаев было устанавливать истинные причины и мотивы совершаемых людьми поступков и рассказывать правду об их жизни после их смерти. В здешней колонии, населенной потомками бразильцев, место Глашатаев занимали священники, но она не ждала ничего хорошего от священников; она вызовет сюда Глашатая.
Она не сознавала раньше, что планировала сделать это всю свою жизнь с того момента, как прочитала «Королеву и Гегемона» и книга захватила ее. Она уже изучила все вопросы, касающиеся этого, и знала положения закона. Колония находилась под эгидой католической церкви, но, согласно Межзвездному Кодексу, любой из жителей мог призвать священника любого вероисповедания. Глашатаи имели статус священников. Если бы она послала вызов, а Глашатай решил приехать, то колония не смогла бы отказать ему в этом.
Возможно, никто из Глашатаев не захочет приехать. Возможно, ни один из них не находится поблизости, чтобы приехать еще при ее жизни. Однако был шанс, что хоть один был недалеко отсюда — в двадцати, тридцати, сорока световых годах — он приедет сюда из космопорта и начнет искать истину о жизни и смерти Пипо. И, может статься, когда он найдет эту истину и расскажет о ней ясным языком, который полюбился ей в «Королеве и Гегемоне», тогда с нее снимут это проклятие, сжигавшее ее до глубины души.
Ее вызов был отправлен компьютером на ансибл, который известит Глашатаев на ближайших планетах. «Прими мой вызов, — попросила она в тишине неизвестного, услышавшего ее зов. — Даже если для этого нужно будет открыть мою вину. Пусть так, приезжай».
Она проснулась с ноющей болью внизу спины и с ощущением тяжести на лице. Она прижималась щекой к поверхности терминала, автоматически выключившегося во избежание увечья, но не боль разбудила ее, а нежное прикосновение к плечу. На миг ей показалось, что это Глашатай Мертвых уже прибыл на ее зов.
— Новинья, — прошептал он. Это не Глашатай Мертвых, это кто-то другой. Тот, который, как она думала, растворился прошлой ночью в буре.
— Либо, — пробормотала она. И тут же встала. Слишком резко — спину свело судорогой, голова закружилась. Она тихо вскрикнула; его руки придержали ее за плечи.
— С тобой все в порядке?
Она ощутила его дыхание, как прохладу любимого сада, и почувствовала себя дома, в безопасности.
— Ты искал меня?
— Новинья, я пришел, как только освободился. Мать наконец заснула, с ней сейчас Пепиньо, мой старший брат, Арбитр присматривает за всеми, и я…
— Тебе следовало бы знать, что я могу сама о себе позаботиться.
После недолгого молчания он вновь заговорил, но в его голосе был слышен гнев, отчаяние и усталость, усталость веков, энтропии и умирающих звезд.
— Видит Бог, Иванова, я пришел не для того, чтобы заботиться о тебе.
Что-то сжалось у нее внутри; она не сознавала своей надежды, пока не потеряла ее.
— Ты рассказала мне о том, что отец что-то обнаружил в твоих моделях и что он полагал, что я способен понять это сам. Я думал, что ты оставила изображение на терминале, но, когда я вернулся, он был выключен.
— В самом деле?
— Ты ведь знаешь, что это так, Нова. Никто, кроме тебя, не мог остановить программу. Мне нужно видеть эту модель.
— Зачем?
Он недоумевающе взглянул на нее.
— Я вижу, ты еще не проснулась, Новинья. Но ты должна была понять, что свинки убили отца из-за того, что он обнаружил в твоей модели.
Она пристально смотрела на него, не говоря ни слова. Он уже видел ее такой, полной холодной решимости.
— Почему ты не хочешь показать модель? Теперь я ксенолог и имею право знать.
— Ты имеешь право ознакомиться с содержимым файлов и записей своего отца. Ты также имеешь право ознакомиться с той информацией, которую я открою для публичного рассмотрения.
— Ну так открой.
Вновь она промолчала.
— Как же мы сможем понять свинок, если мы не знаем, что именно узнал о них отец?
Она не ответила.
— Ты несешь ответственность перед народами Ста Миров за нашу возможность понять единственную другую разумную расу. Как ты можешь сидеть здесь и… ты что, хочешь узнать это сама? Ты хочешь быть первооткрывательницей? Отлично, пусть так, я опубликую это под твоим именем — Иванова Санта Катарина фон Хессе…
— Мне это безразлично.
— Хорошо, давай поиграем в эту игру. Ты тоже не можешь установить это без того, что знаю я — я тоже закрою тебе доступ к моим файлам.
— Меня не интересуют твои файлы.
Для него это уже было слишком.
— Тогда что же тебя интересует? Что ты хочешь со мной сделать?
Он схватил ее за плечи, поднял со стула, встряхнул и выкрикнул ей в лицо:
— Это моего отца они убили, а у тебя есть ответ на то, почему они его убили, ты знаешь, что это была за модель! Сейчас же покажи мне!
— Никогда! — прошептала она.
Его лицо исказилось от муки.
— Почему? — крикнул он.
— Потому, что я не хочу, чтобы ты умер.
Она увидела растущее понимание в его глазах. «Да, Либо, потому что я люблю тебя, потому что, если ты узнаешь секрет — свинки убьют тебя; мне нет дела до Ста Миров или взаимоотношений между человечеством и свинками, мне ни до чего нет дела, пока ты жив».
Наконец слезы брызнули из его глаз и покатились по щекам.
— Я хочу умереть, — произнес он.
— Ты утешаешь всех, — шепнула она. — Кто же утешает тебя?
— Ты должна сказать мне, чтобы я мог умереть.
Вдруг его объятия ослабели; теперь, он повис на ней так, что она поддерживала его.
— Ты устал, — прошептала она. — Но ты можешь отдохнуть.
— Я не хочу отдыхать, — пробормотал он, но он не высвободился из ее объятий и позволил ей увести его от терминала.
Она привела его в спальню, сняла простыни, не обращая внимание на взлетевшую пыль.
— Иди сюда, ты устал, отдохни. Ты для этого пришел ко мне, Либо. Чтобы обрести мир и утешение.
Он закрыл лицо руками, раскачиваясь взад и вперед, — мальчик, оплакивающий своего отца, оплакивающий утраченное навеки, что оплакивала когда-то и она. Она разула его, сняла брюки и просунула руки под его рубашку, чтобы снять ее через голову. Он глубоко задышал, пытаясь унять рыдания, и поднял руки, чтобы дать ей снять рубашку.
