«Не насмехайся надо мной. Я имею право сожалеть».
<Она часть твоего «я». Ты действительно оставишь ее ради нас?>
Это голос Королевы раздавался у него в мозгу. Несомненно, она видела все, что видел он, и знала, что он решил. Его губы тихо шевелились, когда он отвечал ей: «Я оставлю ее, но не ради вас. Мы не уверены, что вы выиграете от этого. Это может стать еще одним разочарованием, как Тронхейм».
<Лузитания — вот что нам нужно. И безопасность от людей.>
«Но она принадлежит другому народу. Я не стану уничтожать свинок ради того, чтобы искупить уничтожение вашего народа».
<С нами они будут в безопасности; мы не причиним им вреда. Ты, без сомнения, знаешь нас теперь, после всех, прошедших лет.>
«Я знаю, что вы говорите так».
<Мы не знаем, что такое ложь. Мы открыли тебе все наши воспоминания, всю свою душу.>
Эндер подошел к ободранной сумке, которая стояла незакрытой в углу. Все, чем он обладал, могло уместиться сюда — смена белья и одежды. Все другие вещи были подарками людей, за которых он Говорил, — в знак почтения к нему, его должности или к правде, он никогда не мог сказать наверняка. Они останутся здесь, когда он уедет. Для них в сумке не было места. Он открыл ее, достал оттуда свернутое полотенце и развернул его. Внутри лежал толстый волокнистый кокон длиной около 14 сантиметров.
<Да, посмотри на нас.>
Он нашел кокон, оставленный для него баггерами, когда прибыл на первую земную колонию, для того, чтобы управлять ею. Предвидя свою гибель от рук Эндера, считая его непобедимым противником, они создали образ, понятный только ему, так как они извлекли его из подсознания Эндрю. Кокон с находившейся в нем беспомощной, но все сознающей Королевой ждал его в башне — в точно такой же башне в одном из своих снов он обнаружил врага.
— Вы ждали, пока я найду вас, дольше, — сказал он громко, — чем эти несколько лет, прошедшие с тех пор, как я вынул ее из-за зеркала.
<Несколько лет? О да, ваш последовательный ум не замечает течения времени во время путешествия со скоростью, близкой к скорости света. Но мы замечаем. Наши мысли мгновенны; свет же течет как капля ртути по холодному стеклу. Мы помним каждую секунду из этих трех тысяч лет.>
— Разве вы не в безопасности?
<У нас десять тысяч оплодотворенных яиц, ждущих выхода на свет.>
— Может быть, на Лузитании, я не знаю.
<Дай нам снова жить.>
— Я стараюсь.
«Почему же еще, как вы думаете, я путешествую по мирам, если не для того, чтобы найти место для вас.
Мне надо найти место, где бы мы не убили вас сразу же по появлении на свет. Вы все еще являетесь многим в кошмарных снах. Не так уж много людей верят моей книге. Они могут осуждать Ксеноцид, но они совершили бы его вновь».
<В течение всей нашей жизни ты единственный, кого мы знали, за исключением самих себя. Нас никогда не понимали, потому что мы понимали всех. Пока мы находимся в коконе, ты — наши единственные глаза, руки и ноги. Прости нас за наше нетерпение.>
Он усмехнулся. «Вы простите меня».
<Твои люди — дураки. Мы знаем правду. Мы знаем, кто убил нас, и это был не ты.>
«Это сделал я».
<Ты был только орудием.>
«Это сделал я».
<Мы прощаем тебя.>
«Когда вы вновь выйдете на поверхность мира, тогда придет и прощение».
Сегодня я допустил промах, сказав, что Либо мой сын. Меня слышал только Барк, но в течение часа об этом узнали практически все. Они собрались вокруг меня, заставили Сельвагема спросить, правда ли то, что я уже «отец». Затем Сельвагем соединил наши с Либо руки; импульсивно я пожал руку Либо, и они издали щелкающие звуки, выражающие удивление и, я думаю, благоговейный страх. Я мог видеть с этого момента, что мой престиж среди них существенно вырос.
Отсюда неизбежно следует вывод, что свинки, которых мы так давно знаем, не являются единым сообществом или хотя бы типичными мужскими особями. Они либо подростки, либо старые холостяки. Ни один из них не имеет детей, и, насколько мы могли понять, никто не состоит в браке.
Я не слышал ни об одном человеческим обществе, где бы подобные группы холостяков не были бы изгнанниками и имели бы власть и престиж. Нет ничего удивительного в том, что они говорят про женщин со странной смесью обожания и презрения — в одном случае они не осмеливаются без их одобрения принять решение, в другом — говорят нам, что женщины слишком глупы, чтобы понять что-нибудь, что они — варелсы. До сих пор я принимал их высказывания за чистую монету, из чего складывалось представление о женщинах как о бесчувственных созданиях, передвигающихся, на четвереньках, как о стаде свиней. Я думал, что мужчины советуются с ними точно так же, как и с деревьями, понимая их хрюкание как божественное предсказание, как, например, гадальные кости или внутренности жертвенных животных.
Теперь, однако, я понимаю, что женщины, очевидно, настолько же разумны, как и мужчины, и что они вовсе не варелсы. Негативные высказывания мужчин вытекают из их ущемленного достоинства холостяков, выключенных из процесса произведения потомства и из управления племенем. Свинки ведут себя с нами так же внимательно, как и мы с ними, — они не разрешают нам увидеть их женщин или мужчин, обладающих реальной властью. Мы думали, что изучаем самую сердцевину их общества. Вместо этого мы оказались, выражаясь фигурально, в генетической клоаке — среди мужчин, чьи гены были сочтены непригодными для улучшения племени.
И все же я не верю в это. У всех свинок, которых я знаю, светлый рассудок, они умны и все быстро схватывают, настолько быстро, что они смогли узнать от меня о человеческом обществе больше, чем я узнал о них за все годы наблюдений. Если это их каста отверженных, то я надеюсь, что когда-нибудь они сочтут меня достойным встретиться с «женами» и «отцами».
Между тем я не могу обнародовать эти сведения, так как, хотел я того или нет, явно нарушил правила. Неважно, что вряд ли кто-нибудь может не позволить свинкам изучать нас. Неважно, что правила глупы и недейственны. Я ведь нарушил их, и если это откроется, то мой контакт со свинками будет прерван, что будет еще хуже, чем тот ограниченный контакт, который мы имеем. Поэтому я принужден к обману и глупым уловкам, как, например, помещение этих записей в закрытые файлы на терминале Либо, где даже моя дорогая жена и не подумает их искать. У нас есть жизненно важная информация о том, что изучаемые нами свинки сплошь холостяки, но из-за ограничений я не осмеливаюсь сообщить о ней ксенологам-фрамлингам. Olha bem, gente, aqui esta: A ciencia, о bicho que se devora a si mesma! (Смотрите внимательнее, люди: наука — это маленькая уродливая бестия, пожирающая себя.)
— Жоао Фигейра Альварес, Секретные заметки «Честность измены: Ксенологи Лузитании», (опубликованы Демосфеном), «Рейкьявикские исторические перспективы», 1990/4/1 * * *
Ее живот был уже набухшим и тугим, а до рождения дочери Вэлентайн оставался еще месяц. Какое постоянное раздражение — быть такой большой и неуклюжей. Раньше, когда она готовилась пойти с классом истории в поход, она могла сама сделать большую часть работы по загрузке лодки. Теперь ей приходилось полагаться на матросов мужа, она не могла даже дойти до трюма, так что капитан сам наблюдал за погрузкой. Конечно, он делал это хорошо — разве не он, капитан Рэв, учил ее, когда она впервые прибыла сюда, — но Вэлентайн не привыкла быть наблюдателем.
Это был ее пятый поход; в первом из них она встретила Якта. Она тогда и не думала о замужестве. Тронхейм был одним из похожих друг на друга миров, которые она посетила со своим непоседливым младшим братом. Она учила, она изучала, через четыре-пять месяцев она писала обстоятельный исторический очерк, публиковала его под псевдонимом Демосфен, а затем жила в свое удовольствие, пока Эндер не отправлялся Говорить куда-нибудь еще. Обычно их занятия хорошо сочетались — его приглашали, чтобы огласить смерть какой-нибудь известной личности, чья жизнь впоследствии становилась предметом ее очерка. Это была игра, в которой они изображали странствующих профессоров, хотя на самом деле они создавали облик мира, так как очерки Демосфена всегда считались окончательными.
Одно время она опасалась, что, возможно, кто-нибудь свяжет очерки Демосфена с ее перемещениями и раскроет ее псевдоним. Но затем она поняла, что Демосфен, как и Глашатаи, хотя и в меньшей степени, стал мифической личностью. Люди были уверены, что Демосфен — это не один человек. Скорее всего, по их мнению, каждый очерк Демосфена был работой гениального независимого исследователя, который затем пытался опубликовать эту работу под именем Демосфена; компьютер автоматически представлял работу безымянной комиссии блестящих историков, которые решали, достойна ли она этого имени. И неважно, что никто до сих пор не встречал ученых, которые рассматривали эти работы. Каждый год были сотни попыток опубликоваться под именем Демосфена, но компьютер автоматически отклонял те, которые не были написаны настоящим Демосфеном; и все же люди не верили, что такая личность, как Вэлентайн, может существовать в действительности. Кроме всего прочего, работы Демосфена начали распространяться по компьютерным сетям во время войн с жуками — три тысячи лет назад. Это не мог быть тот же человек.
