В метро Сашка чувствовал себя неуютно, выставленным напоказ. Особенно когда было мало народа: сиди и смотри на целый ряд незнакомых людей, а они на тебя пялятся — кино наоборот. Хорошо, когда читают или спят, хорошо, но всегда найдется тип, а чаще этакая неестественно прямо сидящая дама — и начинают перебирать глазами каждую черточку лица, складку одежды, да при всем при том вовсе не пытаются скрыть своего отношения к увиденному, отношения, как правило, малоприятного. Нет, не любил этого Сашка. В толчее было лучше — уставишься кому-нибудь в затылок или в стенку и стоишь себе.
Но самое худшее, когда ни то ни се, когда народу средне. Читать Сашка в метро не мог, спать или притворяться, что спишь, тем более. И его обжигало на каждой остановке. Двери разъезжались, люди входили… и хорошо, если это была молодежь — тогда он спокойно сидел — или пожилые, беременные, с детьми на руках — тогда он сразу вскакивал, но было и нечто среднее, не вписывающееся в категории, заставлявшее мучиться сомнениями — то ли уступить, то ли это будет смешно выглядеть. Он клял про себя моложавых старцев и подтянутых загримированных старушек, ругал последними словами эту дурацкую широченную моду в женской одежде, когда самая юная и стройная школьница выглядела будущей мамашей, направляющейся прямехонько в роддом. Но чаще поднимался, лишь бы не сидеть, не мучить себя. Вставал всегда первым, даже если рядом сидели пионеры-всемпримеры, солидные абитуриенты и уже подрастерявшие солидность студенты-старшекурсники. При этом всегда завидовал их выдержке, а себя казнил за слабость характера. Каждая поездка домой превращалась в пытку, не очень страшную, не грозящую лютыми последствиями, но изощренную и затяжную. На работу ехать было приятней — в транспорте, исключая редких ранних пташек пенсионного возраста, толпился лишь здоровый и моложавый служиворабочий люд.
Но сегодня все должно быть иначе! Сегодня Сашка решил задавить в, себе уколы и трепыхания совести. Твердость, воля, непреклонность, безразличие… Пускай мелочь, вот с мелочей и начнем. Ведь удается же другим, да почти всем, а он что, хуже?!
Проскользнул в дверь, не дожидаясь, пока все выйдут, и уверенно плюхнулся на свободное место. В ту же секунду над ним нависла чья-то раскормленная до чудовищных размеров фигура в сером буклястом пальто. Старичок, сидевший рядом, покосился на Сашку, но головы не повернул и ничего не сказал. Не выдержал сосед слева, уступил. "Так и держать, — отозвалось победно в груди, — выигрывает тот, у кого выдержки побольше. Главное, чувствовать себя на своем месте!" Но радовался недолго. Перед ним застыла пожилая женщина с двумя сумками в руках и усталым лицом. "Ну чего, спрашивается, места мало? — Да вон же, оборотись — три девчонки сидят, самое большее семиклассницы, ну что же вы молодежь-то не хотите воспитывать, привыкли, что одни и те же уступают, и когда им по десять было, и по двадцать, и по тридцать пять, привыкли, что они не откажут, а другие поколения как же, как сидели в двенадцать, так и в двадцать пять и в сорок сидеть будут! Ну чего не перед ними встала-то, ведь помоложе, ну до каких же…" Сашке стало не по себе. Угрызения совести терзали его нешуточно. "Ну нет, хоть наводнение, хоть пожар, триста беременных инвалидов — не шелохнусь!" Старичок вновь покосился, вздохнул протяжно, еле слышно. Сашка опустил глаза, чувствуя, как судорогой сковало шею и затылок. Девчонки напротив трещали без умолку, похохатывали, елозили по сиденью. "Ведь вот же, хоть бы что, ну почему им все до фонаря, а я как на сковородке, как на скамье подсудимых?! А паренек в конце сиденья? Уперся в свой детективчик — и трава не расти, а на лице — игра интеллекта, увлеченность. Ведь могут же люди! Эх, неврастеник законченный, ладно, тихо. Спокойствие, безразличие…" Через две остановки женщина вышла. А взамен нее в дверь не вошел, но прямо-таки ввалился и двинул к Сашке, чуть не падая, пошатываясь на трясущихся полусогнутых ногах, еле живой пенсионер, подслеповатый и с палкой в руке. "Чуют они, что ли?! Нет, нет, нет, держаться!" Сашка склонил голову еще ниже. Старик рядом вздохнул протяжнее и встал.
На душе было слякотно и гадко. Девчонки по-прежнему щебетали, паренек упивался чтивом, а Сашка пылал на костре. И казалось ему, что все в вагоне наслаждаются созерцанием его медленного и мучительного самосожжения. Безразличным и спокойным оставаться не удавалось. Куда там! Он не помнил момента, когда чувствовал себя поганее.
Вышел на три остановки раньше в наипаскуднейшем настроении, взвинченный до предела. Пробираясь к эскалатору, каждый случайный толчок воспринимал как пощечину. С большим трудом сдерживал себя — еще не хватало вспылить, наделать глупостей. И опять ему казалось, что все смотрят на него, и не только осуждающе и насмешливо, но вообще как на чокнутого. "К черту все! Не к невропатологу надо, а в психушку, сразу, без всяких там консультаций!" Его сильно тянуло наверх, глотнуть чистого холодного воздуха, выбиться из толчеи, постоять где-нибудь в безлюдье, в темноте.
Милционер, застывший у будки, из которой просвечивала красная метрополитеновская шапочка, покосился на Сашку. И у того вовсе ноги ослабели. "Докатился, за пьяного Принимают. А чего такого, может, так и есть, может, с ходу надо таких в вытрезвитель тащить!"
При входе на эскалатор он споткнулся и толкнул грудью женщину, стоявшую впереди. Та обернулась, раскрыла было тонкий яркий ротик, но промолчала. А он как застыл с виноватой улыбкой на первой ступеньке, так и выкатился с нею на площадь. "Доэкспериментировался, к черту, надо увольняться и в глушь: в Сибирь лесником, на Камчатку смотрителем маяка, подальше от людей! Или вообще…" Последнее вытащило Сашку из бешеного ритма самобичевания и рассмешило. Он вдруг почувствовал облегчение. Все показалось пустяками нестоящими, семечками. Он сменил виноватую улыбку на бодрую, даже самодовольную, вдохнул поглубже, зажмурил глаза и… полетел на тротуар — поскользнувшийся парень сбил его с ног, но сам удержался, побежал дальше, бросив обычное «извините». Сашка был готов расплакаться. Встал, отошел к барьерчику, присел на него. В глазах зарябило, домой ехать расхотелось.
Он порылся в карманах, вытащил пригоршю медяков. Двушек было полно. Метнулся к телефонной будке. Но тяжелая заледенелая дверь дрогнула перед самым носом — две студенточки с тубусами под мышками заговорщицки переглядывались за стеклом, на Сашку внимания не обращали. Через пять минут ожидания он постучал монетой, показал на часы. От него отвернулись. Четыре пушистых разноцветных помпончика, свисающие с шапок, мелко трялись над воротниками. Когда хохот становился столь громок, что вырывался из будки, тряслись и сами шапки, и воротники, и спины. Сашке было совсем не смешно. Бежать к другому автомату? Только отойдешь, эти болтушки выскочат, а какойнибудь шустряк влезет, нет! К Светке, все остальное побоку! Сашка как загипнотизированный вперился в спины. Ветер выдувал слезу, но он не отворачивался, не прятал лица. Лишь на миг его оторвал от созерцания неуемного веселья визг тормоза. И этого хватило.
