Он, рискуя жизнью, поднырнул под распоротое брюхо пациента и, подлаживаясь к скачкам в «зюзю» пьяного оперируемого, принялся укладывать внутренности в отверстие, зиявшее с левой стороны живота. Кирпачек, невероятно изворачиваясь, подавал хирургу инструменты. Пару раз он не успел отдернуть вовремя руку — под копытом кентавра тонкие пальцы вампира громко хрустнули. Сантехники, приглашенные специально для того, чтобы удерживать бродягу в неподвижности, замерли в замешательстве. Гундарго, ухитрившийся в этой свистопляске наложить четыре шва, заорал:
— Да держите его, чего встали!
Гномы, опомнившись, схватили сетку для оперирования водоплавающих, накинули ее взбесившемуся пациенту на плечи. Кирпачек, тоже сдернув сеть с бочки-каталки для русалов, присоединился к гномам. Потрясая сетями, они начали медленно теснить пациента, пострадавшего от дефицита лекарственных средств, в угол. Гундарго наложил последний шов. Кирпачек, бросив сеть, успел выдернуть хирурга в самый последний момент — кентавр упал, пропахав свежезаштопанным животом пол, но тут же, как-то умудрившись собрать в кучу ноги, поднялся и застучал копытами, разбивая рубиновую плитку пола.
— Ехали кентавры, фиг… ик… догонишь! — вопил пациент, пытаясь изобразить чечетку.
Потом жертва нетрадиционной анестезии сменил пластинку.
— Век воли не видать, ни здесь, ни там! — выкрикнул он и поскакал к двери, не понимая, что это дверь шкафчика с инструментами, а вовсе не желанный выход на волю, столь необходимую свободному бродяге. Кентавра занесло. Он покачнулся, налетел грудью на полочки и… пропал, будто его и не было. Дверцы закрылись, словно шкаф проглотил конеподобное непарнокопытное. Вымотанные операцией в условиях, очень приближенных к боевым, врачи и их помощники от службы коммунального хозяйства уже ничему не удивлялись. Один из гномов поднял ведро с остатками воды, пропущенной через крест, сделал хороший глоток и, смачно крякнув, выругался:
— В канализацию коня мать…
Гундарго сел прямо на пол, залитый лекарствами и усыпанный осколками склянок. Он со стоном пошевелил плечами, запрокинул голову и будто задремал, привалившись спиной к стене. Кирпачек взял у гнома ведро, немного отпил, передал остатки святой воды хирургу. Тот тоже отхлебнул и, расслабляясь под действием спиртного, снова закрыл глаза. Вампир опустился рядом с ним на пол. Сантехники, забрав у врачей ведро, добавили в него еще воды, но выпить не успели: то, что произошло потом, заставило их забыть о выпивке, что для сантехников в принципе невозможно.
Дверцы шкафа открылись и мягким старческим голосом спросили:
— Чегой-то вы тут конями швыряетесь? Заберите животину назад!
Да, и врачи, и помощники растерялись, но не удивились — на это уже не осталось сил. Все безразлично смотрели на шкаф. Когда же из него вышла монстриха, сухонькая, сморщенная, никто из присутствующих не испугался. Человек женского пола вел кентавра, ухватив махонькой ручкой сеть, свисающую с мощной шеи коневампира.
— Иди домой, конь древнягреческай. Иди, милай, домой, — ласково ворковала человек. — Я есче за конями навоз не вывозила, а той свинарника мне мало…
Кирпачек будто смотрел фильм — эмоции отказались работать, превратив его из участника событий в безразличного зрителя. Рядом нервно хохотнул Гундарго, тут же выругался второй слесарь-сантехник:
— В канализацию коня мать…
Человек женского пола сердито глянула на гнома, вырвала у него из рук ведро и сказала:
— Вот водичка. Попей, попей, конь древнягреческай…
Отказываться кентавр не стал, махом выхлебав воду, пропущенную через крест. Потом он сгреб самку человека, расцеловал в обе щеки и отпустил.
Завершило сценку, достойную бреда не то что одного сумасшедшего, а, пожалуй, обитателей целой психбольницы, радостное ржание кентавра. Молодой вампир закрыл глаза. Он услышал, как хлопнулось на пол, зазвенело и покатилось пустое ведро, как рухнул следом за ведром наконец-то оказавшийся под действием «наркоза» пациент, как хлопнули дверцы шкафа, закрываясь.
— Ушла, — выдохнул Гундарго, имея в виду человека.
Кирпачек фон Гнорь, проваливаясь в глубокий сон, подумал: приснилось все это ему или же действительно монстриха зашла в шкаф и, закрыв за собой дверцы, проворчала:
— Будто свинарника мне мало… мою, чищу… а тут есчо и за конями…
Там
— Свинюшник устроили, а зарплату не платют… а есчо культурные товарищи! И вот это есчо… — сказала человек женского пола, сметая в совок конский навоз. — Ишь ты, коняг напустили! Да ладна-ть, нормальных бы, русских коняг, а то — древнягреческих гдей-та надыбали! — проворчала она и осуждающе повторила: — А зарплату не платют…
Женщина разогнулась, потерла поясницу. Шаркая по облупленным доскам пола старыми, растоптанными тапочками, она направилась к выходу — выбросить конские яблоки в мусорный бак, стоящий недалеко от входа в здание.
Баба Нюся работала в ОПе уборщицей больше трех лет. Она сама бы не сказала, что держит ее здесь, в доме на Крупе, — не зарплата, это точно. Поэты и писатели задолжали ей уже довольно крупную сумму.
Старушка вышла на улицу, дошла до мусорки, высыпала содержимое совка в бак. Потом, вернувшись к дверям, разулыбалась, подставляя лицо весеннему солнышку. Доброе лицо в сеточке морщин осветилось, тонкие бесцветные губы растянулись в блаженной улыбке, оголив беззубые десны. Несмотря на возраст, а бабе Нюсе было уже далеко за семьдесят, глаза не потеряли своего цвета, лучась на сухоньком лице двумя золотисто-карими солнышками. На уборщице был надет застиранный саржевый халат серого цвета, из-под которого выглядывал подол теплой шерстяной юбки. Обута старушка была в кожаные тапочки, какие сейчас вряд ли купишь, но больным старухиным ногам в этой «совковой» обуви было удобно. На моду она перестала обращать внимание уже лет пятьдесят назад. Постояв немного, уборщица хотела уже повернуться и войти в здание, как вдруг ее внимание привлекла шумная делегация женщин.
Они шли едва ли не строем, размахивая руками и что-то громко обсуждая. Предводительствовала в компании девушек, судя по виду студенток, дама бальзаковского возраста, одетая в белую блузку и вязаную кофту болотного цвета. Откляченный зад обтягивали черные лосины. Направлялась компания к дверям дома номер восемьдесят шесть по улице имени Надежды Константиновны Крупской.
— Опять будут поетов шерстить, — вздохнула баба Нюся, опытным глазом давней работницы Объединения поэтов Алтая распознав в женщинах представителей приставской службы. Она прижала ладошку к щеке, осуждающе покачала готовой и вздохнула: — Не платют… Всем не платют… Совсем не платют…
Уборщица посторонилась, чтобы пропустить приставов, но те по команде женщины в черных лосинах остановились в десяти метрах от входа, будто поджидая кого-то. И точно — к ним подошла светловолосая девушка, сильно отличавшаяся от работников вышеупомянутой службы походкой, одеждой и макияжем.
Предводительницу приставской бригады звали Варварой Ивановной Трубогайкиной. Она хоть и злилась из-за задержки, но причина для ожидания была веская — звонок из ФСБ. В этой организации, буквально за день до появления блондинки на улице имени Крупской, состоялся очень интересный разговор…
Здание Федеральной службы безопасности находилось на проспекте имени Ленина. Оно сверкало свеженьким фасадом, побелка лежала так ровно, будто маляры сдавали работу самому Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Впрочем, так оно и было — установленный пару лет назад бюст Железного Феликса строго смотрел на работяг с постамента.
Этот бюст очень нравился Павлу Петровичу Репнину, начальнику отдела по борьбе с экономической преступностью. Проводя важное совещание, Репнин стоял у окна, заложив руки за спину и упираясь тугим животом в оконное стекло. Полковник делал сразу два дела: получал эстетическое удовольствие, любуясь ликом бронзового Железного Феликса, и доводил до кондиции переминающихся с ноги на ногу подчиненных.
Подчиненных в кабинете было трое.
Подполковник действующего резерва, внештатный агент еще со студенческих времен, врач по основной специальности, Георгий Сильвестрович Груздев, он же Жоржик, он же агент Груздь.
Жоржик прислонился костлявым задом к краю стола и, скрестив на груди руки, сосредоточенно рассматривал свои длинные ноги. Груздев был очень высоким человеком — два метра два сантиметра ростом, узкий в кости. Если бы не густые черные волосы, аккуратно, волосок к волоску, причесанные, агент Груздь напоминал бы головастика-переростка. Сейчас Жоржик спокойно наблюдал за начальником, на тонких губах агента иногда мелькала ироничная улыбка. Он прекрасно видел, что шеф недоволен, но других свободных от заданий внештатников сейчас нет и деваться доблестному полковнику некуда, а потому разноса не будет.
