— Выводы, выводы, агент Груздь, — полковник Репнин сморщился, выпятил нижнюю губу и раздраженно бросил на стол лист бумаги формата А4.— Рассуждать без толку начальство будет, а мы — лошадки рабочие, так что давай, Жоржик, закругляйся уже. Мне этот поклонник Троцкого кажется оч-чень подозрительным типом.
— Дальский слишком на виду, — невозмутимо сказал Груздев, проигнорировав пожелание Репнина. — Он из тех натур, которые рождены, чтобы участвовать в бунтах, затевать мировые революции. В спокойной, стабильной жизни им скучно и нечем заняться. Они — дети смутного времени. Расшатывая систему, такие, как Мамонт, тем самым укрепляют ее, выявляя слабые стороны существующего строя. Когда же наступает время стабильности, бунтари не востребованы. Максимум, что из Дальского выйдет, это в лучшем случае смутьян, а в худшем случае — непонятый гений. Да, на виду, но опасности не представляет. Надо искать кого-то незаметного. Пока. Кого-то, кто совершенно обычен, за кем нет никаких грехов, кто не привлекался, не состоял, не был. Но этот «кто-то» должен иметь, скажем так, некоторые странности.
— Да, теневой делец, ничего не скажешь, — ухмыльнулся шеф, понимая, что агент Груздь прав. — Но в кабинет к поэтам-писателям заглянуть придется. Выяснить, поговорить… — Полковник Репнин поднял руку и, поводив указательным пальцем в воздухе, указал на Благолешу. С минуту помолчал, наслаждаясь страхом, перекосившим запойную физиономию агента Блаженного, потом тоном, достойным маркиза де Сада, произнес: — И первым в кабинет заглянуть придется тебе.
— Так без приглашения неудобно, — промямлил агент Блаженный, из которого даже три года употребления нитхинола не смогли выбить впитанные с молоком матери правила хорошего тона.
— Ну друзьям и без приглашения рады. Постучался бы, Благолеша, глядишь, и выяснил чего, — вкрадчиво проговорил Репнин, хотя от вида, запаха и тупости этого агента ему хотелось заорать. Но полковник сдержался: орать на агента Блаженного было себе дороже, на каждый крик Благолеша реагировал неадекватно. Он вздрагивал, сжимался в комок и тут же делал под себя большую лужу, и цветом, и запахом напоминающую кислоту. Информация эта полностью подтверждалась товарищами из КПЗ, доложившими, что у заоравшего на Благолешу сержанта, случайно наступившего в такую лужу, полностью растворились подошвы ботинок. Репнину очень не хотелось, чтобы агент Блаженный описался на пороге кабинета, и без этого еще неделю после ухода Благолеши в помещении будут витать «ароматы» — не выветришь.
— Стук-стук, я твой друг… — пробормотал агент Груздь.
— Чего? — вскинулся начальник.
— Да так, мысли вслух, — снисходительно улыбнулся Груздев.
— За мысли тоже отвечать надо, поэтому изложите их на бумаге и в виде рапорта, — побагровел Репнин. — Все свободны. Докладывать будете ежедневно. Для вас, агент Груздь, уже снят кабинет на Крупской. Изобразите частнопрактикующего… этого… — Репнин пренебрежительно скривился, — психотэрапэвта глаза.
Груздев промолчал, хотя было видно, с каким трудом ему это далось. Кровь прилила к бледному лицу, уголок глаза задергался, на лбу вздулась вена. Они с Репниным учились в одном классе, и еще тогда между ними возник конфликт на почве классовой непримиримости. Позже этот конфликт сошел было на нет, но жизнь зачем-то с завидной регулярностью сталкивала недругов лбами, причем в последнее время столкновения выходили явно не в пользу Груздева. Репнин вылез откуда-то из небытия, вылез не просто так, а в начальники, и назад залезать не собирался. Сам Жоржик избежать неприятных встреч не мог. Он часто задавал себе вопрос: как можно уйти с должности внештатного агента? И сам же отвечал: никак. Вход — рубль, выход — два. И «безвыходность» эта сидела в самом Георгии Сильвестровиче. Принимая больных в клинике, он мечтал об опасностях, уготовленных для своих бойцов «невидимым фронтом», а находясь на задании, не мог перестать думать о пациентах, о трудных случаях, обо всем, что связано с основной, явной деятельностью. У Груздева много лет получалось удерживаться на пресловутых двух стульях, но недавно один из них превратился в электрический. И все благодаря стараниям полковника Репнина. Для себя агент Груздь решил, что операция «Дом на Крупе» будет его последним делом…
Агенты благополучно внедрились на Крупу. Сейчас к дому подходила Грета Сайбель, агент Блондинка. Главный пристав госпожа Трубогайкина, специально предупрежденная полковником Репниным, ждала именно ее.
Грета шла медленно и красиво, ступая по грязному тротуару, словно по подиуму. Завистливые взгляды девушек из команды Трубогайкиной вспышками фотоаппаратов фиксировали каждый ее шаг от бедра, каждую деталь одежды, запоминали аксессуары. Студентки, мечтая оказаться на ее месте, жадно ловили взгляды проходящих мимо мужчин, брошенные на стройную блондинку. Кремовый костюмчик облегал точеную фигурку, поясок из металлических пластин обнимал тоненькую талию. Сумка фисташкового цвета, недавно купленная Гретой Сайбель в итальянском бутике, и туфельки — классическая модель на шпильке того же цвета — казались комплектом. Грета хвалила себя за удачную покупку: туфли она купила в подземном переходе, хорошо сэкономив. Ветерок бережно перебирал пышные светлые кудри, не портя прическу. Над правым ухом темнела заколка, небрежно прихватывая прядь волос. «Небрежность» стоила дорого, агент Блондинка всего лишь час назад оставила в престижном салоне красоты крупную сумму за парикмахерские услуги. Еще больше денег осталось в торговом центре, там модница просто не смогла пройти мимо стильного брючного костюма, голубого, отделанного по швам тонкими полосками серебристо-серой ткани.
Пристав Трубогайкина смерила презрительным взглядом одежду «фифы», потом, обратив внимание на большой пакет с логотипом крупного магазина, возмущенно фыркнула. По мнению Варвары Ивановны, все эти «рассадники стильной одежды» следовало немедленно закрыть, а их владельцев привлечь к уголовной ответственности за мошенничество. Она не понимала, зачем так завышать цены, бессовестно копируя выставленную на китайском рынке одежду и обувь?
— Все в сборе? — громким голосом, поставленным еще в годы работы надзирательницей в колонии строго режима, спросила Трубогайкина и, не дожидаясь ответа, подошла к дверям многострадального дома.
Баба Нюся вздохнула и тихо помолилась Богу, чтобы тот послал поэтам немного денег. Она собралась уже было войти следом, как отвлеклась еще на одного прохожего. Этот очень высокий мужчина привлек внимание старушки неспроста: уборщица засмотрелась на мелькание его длинных ног, которые старались поспеть за несущимся вперед туловищем. Старушка еще раз перекрестилась и попыталась вспомнить, где она уже видела такое? Мужчина проскочил мимо и тоже скрылся в недрах Крупы. И только когда дверь за ним закрылась, уборщица воскликнула:
— Ну вылитый дятел Вуди! Как есть он самый! — пробормотала она, вспомнив, что вчера правнук смотрел именно этот мультфильм. — Примета плохая — дятлов видеть, точно день не заладится… Пойду домой… Да и то правильно, затопчут в такой толпе и не заметют.
Она вошла в дом, дошла до дверей в конце коридора. За ними находилась небольшая кладовка, именно оттуда сегодня выскочил «конь древнягреческай». Распахнув двери, старушка поставила в уголок совок, веник и достала сумку. Вытащила из нее литровую бутылку водки, налила в большой граненый стакан, поставила на пол кладовки рядом с небольшой горкой камней размером крупнее куриного яйца. Потом в мисочку наложила грибов, а бутылку, закрыв пробкой, убрала обратно в сумку.
— Ех, нет порядков тута. То домовой камней натаскает, то кони древнягреческаи скачут. Вот чего я на поетов оскорбилась? Ить не они конягу надыбали, а домовой коня в шкаф запихал, как есть он. Обиделся, болезный, что я ему еды в прошлый раз не оставила, вот и чудит, — разговаривала баба Нюся сама с собой. — А в следующий раз есчо кого хуже подсунет.
Она собрала камни в ведро и уже собралась выйти на улицу, чтобы, как это делала обычно, выбросить их в мусорный контейнер, но остановилась. Над ее головой, на втором этаже дома, кто-то быстро и громко печатал шаги, с потолка сыпалась штукатурка.
— Как есть дятел, и ногами стучит, аж штукатурка сыпется, — пробормотала старушка и перекрестилась. — А я убирай. А зарплату не платют, совсем не платют.
Дятлом баба Нюся назвала доктора Груздева, он же Жоржик, он же агент Груздь. Георгий Сильвестрович принял во временное пользование ключи от кабинета номер четырнадцать, заранее подготовленного для выдвинутой задачи. Подготовка заключалась в том, что, подгадав, когда поэтов в кабинете не было, ребята из отдела полковника Репнина вырезали кусок перегородки меж помещениями. Со стороны Груздева дыра была замаскирована зеркалом, а у поэтов аккуратненько заклеена обоями. И хотя в библиотеке Объединения поэтов Алтая у стены, закрывая отверстие, стоял стеллаж с книгами, слышимость была прекрасная. Груздев усмехнулся: о том, что такое обратная связь ни полковник Репнин, ни его ретивые подчиненные, видимо, никогда не слышали. Каждый громкий звук, имевший место быть в его кабинете, будет слышен у поэтов, а уж о том, чтобы поговорить в кабинете номер четырнадцать, не могло быть и речи!
