совершенно счастливым.
Самый край солнца уже показался над горами, еще не до конца оформившийся, похожий на узкую яркую полоску, и в этот момент что-то ожгло мне грудь, что-то похожее на раскаленный уголек из очага. Я невольно прижал руку к груди и почувствовал под пальцами оберег, который постоянно носил на шее. Это был треугольный шелковый мешочек, в который Сапарбиби зашила травы от сглаза, собирая нас в дорогу. Сейчас он казался раскаленным и живым, пульсирующим в такт сердца. И он светился знакомым красноватым светом. Я испугался, что Азиз заметит эту странность и начнет расспрашивать — ведь дело было в том, что я улучил момент, вспорол мешочек и припрятал в нем то самое странное семечко, что нашел в старой могиле. Это было лучшее место для его сохранности, самое надежное. И вот теперь оно о себе напомнило.
Солнце уже поднялось, и Азиз радостно закричал:
— Смотри, смотри! Даже отсюда видно ту скалу, на которой стоит Баланжой. Видишь, вон тот светлый участок, что будто бы выдается вперед? За ним та самая горная тропа, с которой чуть не сорвался Рамади. Жаль, что минарет не разглядишь из такой дали. Было бы у нас такое устройство, чтобы приближать предметы. Глянул в него, и все видно. Отец говорил, что такие штуки привозят из Китая. Но я думаю, что все это сказки. Ни разу не видел.
Я глянул туда, куда он указывал, и тоже разглядел едва заметный светлый треугольник скалы, выделяющийся на более темном массиве. В дымке можно было лишь догадаться, что он существует. И опять появилось гнетущее чувство, и я от всей души пожелал этому кишлаку провалиться.
Под ладонью снова задвигался оберег, застучал быстрее, чем мое сердце и напомнил, как однажды горлинка случайно вошла в комнату, и я взял ее в руки, чтобы выпустить наружу. Она трепыхалась, стараясь освободиться, вот точно так же, как это непонятное семечко неизвестного растения. Я сжал оберег пальцами, и в этот момент на голубом небе над горами появилось красноватое зарево. Оно вспыхнуло и мгновенно насытилось цветом, словно какой-то великан на той стороне гор развел костер. Только дыма не было. Зато раздался утробный подземный гул и затряслась земля. Мы находились на открытом пространстве и не было даже кустика, за который можно было бы ухватиться. Качало так, что я потерял равновесие и упал.
В гуле и грохоте голос Азиза казался едва различимым:
— Землетрясение! — кричал он. — Большое землетрясение! Мы умрем!
Он тоже упал и теперь силился подняться, похожий на перевернувшуюся черепаху. Наверное, мы выглядели довольно смешно, но посмеяться было некому, а мы сами едва не умерли от страха.
Скоро все прекратилось. Все еще оглушенные и напуганные, мы поднялись на ноги. Отдышавшись, Азиз сказал:
— Отец говорил, что здесь часто трясет. И еще, — он сделал круглые глаза, — бывает так, что земля трескается и расходится. И обвалы в горах — камни летят прямо вниз. Такие огромный камни, что могут раздавить верблюда. Вот нам повезло, мы пережили настоящее землетрясение. Все будут завидовать, особенно, дядя Хусан.
Я не разделял его радости. Наоборот, мне казалось, что мальчишка просто храбрится, чтобы не выдать своего испуга. Только сказал ему:
— Нам надо бежать в город. Если там все развалилось, то могут быть убитые и раненые. А что с отцом? С дядями, с Джаннат? Ты чему радуешься, глупец?
— Сейчас, сейчас, — пробормотал он и вновь уставился в даль. — Погоди... А где... Там клубится пыль, но я все равно не вижу...
Он был прав, светлый треугольник, который мы разглядывали несколько минут назад, исчез. Осталась только ровная темная стена.
— Он что, провалился? — спрашивал Азиз, беспокойно переступая с ноги на ногу. — Он исчез.
Я уговаривал себя, что с такого большого расстояния вообще ничего невозможно различить, что Азиз все выдумывает; но каким бы грехом перед лицом Аллаха не была бы надежда на то, что Баланжой исчез, я был согласен взять этот грех на себя.
Примечания
[1] Палван (тюрк.) — силач, богатырь.
598-й год Хиджры
Звенящая тишина восточной ночи. Я пробираюсь тесными улочками окраин Мерва к дому Карима. «К своему дому, — одергиваю я себя. — Карим — твой названный отец, или ты забыл?» Неожиданный порыв ветра бросает в лицо песком, словно укоряя за непростительную забывчивость. Отплевавшись и протерев глаза, оглядываюсь: «Ага, мне во-о-он в тот проулок». Нырнув в густую влажную темень улочки и пройдя несколько шагов, я останавливаюсь и прислушиваюсь: определенно, кто-то шагает мне навстречу. Шарканье туфель раздается все ближе, отзываясь учащенными ударами сердца. Затаив дыхание, я что есть силы всматриваюсь в темноту.
Никого.
«Пойду другим путем», — с этими мыслями я разворачиваюсь и... едва не утыкаюсь носом в кирпичную стену. «Что, во имя Аллаха, происходит?» Шарканье неумолимо надвигается. Мысль о том, чтобы встретить незнакомца лицом к лицу приводит меня в ужас: ноги слабеют, а тело становится ватным. Звуки шагов обрываются прямо за моей спиной. Я ощущаю дыхание того, кто позади — оно ледяное и пробирает до костей. Я сильнее вжимаюсь в стену, словно пытаюсь просочиться сквозь нее. Неожиданно шершавая поверхность поддается, впитывая мое тело, будто оно — вода. Я не удивляюсь, все мысли лишь об одном: спастись! Первыми проходят сквозь стену руки. За ними голова. Открываю глаза — и вижу выход из переулка, освещенный висящим за углом факелом. Где свет — там спасение. Ликование переполняет меня, сердце заходится в предчувствии свободы...
Резкий чудовищной силы рывок возвращает меня обратно. Грубые руки разворачивают мое тело. Взгляд упирается в фигуру, укутанную в зеленый плащ. Мужское лицо без определенных признаков возраста, ровный с легкой горбинкой нос, разлет густых бровей и глаза... Огромные, широко распахнутые, мерцающие странным зеленоватым светом. Незнакомец возвышается напротив и, сложив руки на груди, глядит на меня: тяжело и взыскующе, словно я задолжал ему мешок дирхемов. Все мысли покидают меня в одночасье. Кровь стучит в висках, сердце едва не выпрыгивает из груди, а я стою, пригвожденный изумрудным огнем в глазах незнакомца.
Кажется, минует
