вечность. Краем глаза замечаю, как медленно, лениво мужчина поднимает руку и, вытянув указательный палец, направляет мне в лоб. Тук. Вспышка боли пронзает меня. Я бухаюсь на колени и, обхватив голову руками, истошно ору.
Бум-будум-бум-бум-бум — крик потонул в гулких ударах большого барабана, возвещающего привал. Я покачнулся и едва не свалился с верблюда. Нестерпимо жгло виски, а звуки барабана, казалось, вот-вот пробьют череп.
— Бахтияр! — раздался рядом обеспокоенный голос Хасана.
Дядя подъехал ближе и ухватил меня за руку, помогая умоститься в седле.
— Глотни воды и смочи лицо, — Хасан протянул хурку. — Полегчает.
Пересохшими губами я приложился к горлышку и сделал несколько глотков. Теплая вода не принесла облегчения, но в глазах прояснилось, и я мог худо-бедно воспринимать окружающее. Плеснув пригоршню воды на лицо, я дрожащими руками вернул горлянку дяде.
— Благодарю, Хасан-амаки... мне уже лучше.
— То-то ты дрожишь, как девица перед брачной ночью, — хихикнул дядька, но тут же сменил тон. — Опять тот кошмар?
Я молча кивнул.
— Аллах милостив, не теряй веры, — подбодрил меня Хасан. — Мы прибыли в Забалу, а значит, стали на одну треть ближе к Умм аль-Кура[1]. Потерпи еще немного, мой мальчик, и Всевышний утешит тебя.
С этими словами он потянул поводья вниз, давая верблюду команду лечь, спешился и принялся возиться с поклажей.
Я осмотрелся. Вялотекущее, разморенное на солнце, людское море с ударами барабана не на шутку оживилось. Люди воодушевились в предчувствии свежей прохладной воды из колодцев и горячей пищи, и загалдели кто во что горазд. Кто-то с улюлюканьем загонял верблюдов в специально оборудованные загоны. Другие ставили палатки и натягивали защитные тенты. Третьи спешили к бассейну и резервуарам с водой — набрать живительной влаги для себя и напоить верблюдов. Женщины принялись готовить еду на импровизированных очагах, сложенных из обгоревших камней. Караван паломников в мгновение ока превратился в гомонящее беспокойное чудище. Торговцы каким-то непостижимым образом ухитрились разложить товары и громогласно зазывали народ.
Морщась от пульсирующей боли в голове, я медленно слез с верблюда и присоединился к Хасану. Мы развьючили верблюдов и поставили палатки для отдыха.
— Я за водой, — подмигнул мне дядя. — А ты пока приходи в себя. — И он скрылся за редким кустарником, напевая веселый мотив.
Привязав верблюдов рядом с зарослями курая и перетащив тюки под навес, я забрался внутрь и умостился на войлочной подстилке, которой закрывал спину верблюда. Мне было так плохо, что я не стал распаковывать матрасы, туго скрученные в хауфе[2]. И откинувшись на узел со скарбом, все пытался найти удобное положение для головы — малейшее неосторожное движение отзывалось вспышкой боли.
Измученный, я нащупал оберег, в котором покоилась косточка. Обычно теплый, сейчас он излучал приятную обволакивающую прохладу. Юркой змейкой прохлада заполнила ладонь и стала стремительно подниматься вверх по руке. Я с удивлением наблюдал за необычными ощущениями, боясь лишний раз вдохнуть, чтобы не спугнуть движение прохладного ручейка. А меж тем тот уже добрался до моей головы. Меня словно резко окунули в ледяную воду. Я было дернулся, чтобы сбросить наваждение, но не смог пошевелить и пальцем. Жуткий холод сковал тело. «Аллах Всемогущий!» — мысленно взмолился я о помощи. Почудился приглушенный смешок, а через мгновение ледяные руки отпустили меня.
Поднявшись с подстилки, я судорожно хватал ртом воздух, пытаясь прийти в себя. Рубашка прилипла к телу, а горячие капли пота катились со лба на одежду. Я кое-как утерся рукавом и выглянул наружу. Верблюды никак не могли насытиться и с хрустом пережевывали жесткие стебли курая. Неподалеку слышались голоса суетящихся паломников. «Милостивый Аллах, как же хорошо!» — улыбнулся я, и только потом понял, что произошло. Боль! Она отступила! Кузнечные молоты больше не высекали искры из моей головы, а тошнотворное давление испарилось. Я взял оберег и в недоумении уставился на него. «Что же ты такое? И почему помогаешь мне?» Ответом была едва ощутимая пульсация в такт биению моего сердца. Возможно, священный город поможет разгадать и эту тайну?..
Шел уже пятый месяц как мы с Хасаном покинули Мерв, отправившись в сердце ислама — Мекку. И виною тому стали мои сны, вернее, навязчивые ночные кошмары. Раз за разом мне снился незнакомец, облаченный в зеленые одежды. Не знаю почему, но одна мысль о встрече с ним повергала в ужас, и я как затравленный зверь носился по сновиденной местности, пытаясь ускользнуть от него. И каждый раз незнакомец настигал меня и тыкал в лоб своим тяжелым твердым пальцем. Я просыпался, вопя от невыносимой боли, что прожигала голову не хуже каленого железа.
Азиз с выпученными глазами рассказывал, как они с отцом не единожды врывались в мою комнату и обнаруживали меня — беснующегося и орущего как одержимый. Он уверял, что Карим-ата однажды получил ожег, когда прикоснулся ко мне. Врал, поди, негодник. Но несомненным было одно: мужчины пребывали в полнейшей растерянности, не зная, что со мной происходит и как помочь. Но тут приходила Сапарбиби с кувшином виноградного уксуса, разбавленного водой, и советовала отцу растереть меня как следует. Через несколько часов жар отступал и я — хоть измученный, но живой — появлялся во дворе, чем изрядно радовал все семейство. Хасан-амаки повадился даже всякий раз поздравлять меня со вторым рождением, а Хусан с серьезным лицом принимался выспрашивать, что не так в раю, и почему я решил вернуться на грешную землю. Оба брата, конечно, относились ко мне хорошо, но никогда не переставали зубоскалить.
Но приступы следовали один за другим. Уксусная смесь ненадолго облегчала страдания, но не избавляла меня от загадочного недуга. Табибы[3], которых приводил Карим-ата, после тщательного осмотра лишь пожимали плечами. Мулла общины, к которой принадлежала наша семья, важно изрек, что на то воля Аллаха, и посоветовал смириться да усерднее молиться и уповать на милость Всевышнего.
Казалось, все уже смирились с моей болезнью. Человек рано или поздно привыкает ко всему, приспосабливается жить в обнимку с неизбежным. Но сам я не собирался мириться. Днем и ночью искал я хоть какое-то лечение и пытался понять причину болезни, думал только об этом, пренебрегая повседневными заботами и насущными потребностями. Через месяц я так исхудал, что рубаха висела на мне, как на жерди. По словам Сапарбиби, из веселого приятной наружности юноши я превратился в замкнутого раздражительного старика, на которого не взглянешь без слез. Я чувствовал, как болит сердце у моей названной матери, ловил сочувственные взгляды Карима и дядей, наблюдал попытки
