— Мне жаль, — сказал он.
— Это. Моя. Мать, — раздельно выговаривая каждое слово.
— Анакин, она тяжело ранена. В голову и в грудь. Судя по всему, большие потери крови. Задеты внутренние органы. Мне правда жаль.
— Я сейчас же вызову шаттл, — упрямо сказал Скайуокер. — Я перевезу ее на дредноут. Там отличные врачи. Хирурги. Они умеют все.
— Так не бывает.
— Я три года был на войне, — еще упрямей. — И я видел ранения намного страшней. Ее можно спасти.
— Ты соображаешь? Ее нельзя…
— Мои врачи сделают все, что я прикажу.
— Анакин, ей остался в лучшем случае час. Или даже…
Шми вдруг открыла глаза.
— Эни?
Не голосом — шепотом.
Анакин опустился на колени рядом с кроватью. Взял ее за руку. Снова гладил и целовал, целовал и гладил, и не мог отвести глаз от лица матери, и все смотрел в эти любимые, дорогие глаза, самые красивые глаза на свете…
… Он смотрел в глаза единственного на весь мир родного человека, и ему верилось, что все будет хорошо, он знал, что так будет, потому что только эти глаза были сейчас его правдой и его миром, а все остальное было ложью и не существовало…
— Я сейчас увезу тебя отсюда.
— Нет, — сказала Шми.
— Почему нет? Мама, мамочка моя, ты выздоровеешь, у меня на корабле отличные врачи. Ты обязательно выздоровеешь, я тебя перевезу в столицу, помнишь, я обещал?
Шми высвободила руку. Погладила его по щеке.
— Эни… хотела тебя увидеть…
— Мы сейчас же улетим, мама. Я вызову шаттл.
Он потянулся за комлинком в карман куртки, и только тогда понял, что пальцы дрожат и не повинуются.
… ей остался в лучшем случае час. Или даже…
Вспомнил, все понял — и мгновенно унял дрожь. Комлинк загорелся спасительным зеленым цветом…
… И выпал у него из рук. Пальцы матери вцепились в рукав куртки, черной молнией обожгли внезапно прояснившиеся от тумана глаза.
— Хотела тебя увидеть. А теперь уезжай. И ни о чем не жалей.
Последним усилием воли — обернуться на дороге в вечность. Посмотреть на сына. Улыбнуться.
Ровно перед тем, как сомкнуть веки и запрокинуть голову на подушку.
— Мама, — прошептал Анакин. — Прости меня.
Он повторил это снова и снова, зная, что мама ему больше не ответит.
Знал — и не верил. Не верил, что у него больше нет матери.
Анакин закрыл глаза.
… Не оглядывайся и не жалей ни о чем, — мамин голос донесся до него эхом.
Заговорил, зазвучал, полился тонкой струйкой, этот самый красивый, самый ласковый и нежный голос в мире. Темные мамины глаза опять смотрели на него, а руки гладили по щеке, и он знал, что мама рядом. Знал, что откроет глаза и увидит ее…
… Он открыл глаза.
— Я все приготовлю, — всхлипнула Беру.
Мамы не было. Рядом была пустота.
… ударило, согнуло, смяло, раздавило, обожгло и разорвало в куски кровоточащего мяса вперемешку со слезами…
… и не добило…
… нет у пустоты милосердия…
Анакин пришел в себя через минуту, стоя на коленях и закрыв лицо руками.
Поднялся с пола.
Обернувшись, увидел, что в дверях стоит Ларс. Беру съежилась рядом. Кеноби, видимо, вышел в другую комнату.
— Как это случилось?
— Тускены, — хрипнул Ларс.
— Они пришли позавчера, когда мы были в Мос-Эспа, — объяснила Беру. — Поломали испаритель, потом вошли в дом. Тут было не заперто. А Шми хотела их остановить, чтобы они не унесли вещи. Вот они ее…
Беру всхлипнула.
— Когда мы вернулись, уже ничего нельзя было сделать, — объяснил Ларс. — Я вызвал сюда Финнегана, соседа с западного края. Он учился на фельдшера. Мне когда-то перелом лечил. Сделал повязки. Но у нее было что-то внутри, кровотечение. Может, если бы она сама не полезла к тускенам…
— Если бы что?
Скайуокер в один миг очутился рядом с Ларсом. Схватил за горло, приподнял над полом. Хотелось сломать кадык, раздавить артерии, а после размозжить грязную голову о стену.
— Ты знал о нападениях, урод? И ты оставил ее здесь одну?
— Отпусти, — захрипел Оуэн.
— Ты знал это? Знал?
— Анакин!
Беру бросилась к ним. Беспомощно остановилась, как будто лбом ударилась о невидимую стену. Потом преодолела страх, рванула Скайуокера за куртку. Он оттолкнул ее локтем — Беру упала на пол, заплакала.
— Оуэн не виноват! Это тускены виноваты, Анакин! Это они ее убили! Пожалуйста, отпусти его!
… сломать…
… раздавить…
… размозжить о стену…
Ларс рухнул на пол. Он тер шею и пытался отдышаться.
— Убью, гнида.
— Он не виноват! Это тускены виноваты!
На шум в комнату вернулся рыцарь. Бросив взгляд на фермера, который до сих пор не смог подняться с пола, он сразу все понял.
— Тебе мало мертвых?
— Да, — ответил Скайуокер. — Мало.
Кеноби вздохнул.
— Пойдем. Я очень тебя прошу, просто выйдем отсюда.
— Я никуда не уйду.
— Беру все приготовит для похорон. Правда, Беру?
Она кивнула и снова всхлипнула.
— Похорон не будет, — жестко сказал Скайуокер.
— Как это?
— Моя мать не будет гнить в этой проклятой земле.
— Но ее надо похоронить. Тем более, здесь жарко, и тело скоро начнет…
— Нет. Мы сложим погребальный костер.
— У нас почти нет дерева, — проворчал Оуэн, который с трудом поднимался на ноги.
Анакин перевел на него взгляд, и Ларс понял, что спора не будет.
— Я хочу побыть с ней один.
Его наконец оставили в покое, и он вернулся к изголовью кровати.
Хотел еще немного посидеть рядом. До костра. Запомнить черты лица. Мысль о том, что теперь он сможет видеть маму только на холоизображениях, казалась чудовищной.
Правда часто бывает чудовищной, подумал он. Правда слишком отличается от того, что мы успеваем себе намечтать.
Я тоже мечтал.
… вывести дредноут в атмосферу около Мос-Эспа. Добраться до фермы Ларсов. Сказать:
— Видишь, это мой корабль. «Виктория». Лучший корабль флота.
Не будет этого никогда.
И поездки на Корускант, которую я себе навоображал, тоже не будет. Ни поиска квартирки, ни хлопот по переселению, ни беспечного полета на спидере над небоскребами…
… Ничего не будет.
Будет только новый день. Просыпаться, сперва не понимать, что такое давит на сердце, и почему кажется, что случилось что-то плохое и страшное. А потом осознавать, что у тебя больше нет мамы, и что частичка тебя — умерла вместе с ней, и еще частичка умерла сегодня, когда ты про это вспомнил.
И так всю жизнь. Умирать и продолжать жить.
… Я так редко видел тебя, мама.
И редко вспоминал, подумал Анакин. Да, если быть честным — редко.
