— Ага… Угу…
Видя озадаченность, упавшую на Ефремова тяжелой каменной плитой, Иван Викторович сжалился.
— Да не гадай, не гадай. Сейчас объясню, зачем рассказываю. Понимаешь, Сережка, я вот смотрю на вас с Анькой и смеюсь. Потому что вы совсем не понимаете разницу между мной и собой. Вот ты пришел, мнешься, потом рассказываешь со счастливыми глазами. Как тебе нравится на Марсе жить. И я вдруг понимаю, что ничего не понимаю. В смысле, не понимаю, как вы на самом деле думаете. Вы же совсем другие. Вы не росли под звуки телевизора.
— А при чем тут телевизор?
— Да при том, что телевизор – это уже не то, что было в моей молодости, Сережка. Я о чем пытаюсь тебе сказать… Я ведь не сам по себе таким был, что не хотел никем стать. Мы все такими были, потому что нам шептали в ухо, что никем быть не надо.
— Хм…
Сергей по-прежнему ничего не понимал. Он украдкой переводил взгляд с Анны на ее отца. Девушка молчала и смотрела на него, смотрела с ожиданием и какой-то странной надеждой.
— Быть-то надо сейчас, когда что-то делается. Чтобы делать, надо быть. А тогда делать не было нужно. Значит, и быть не нужно. Вот я не знаю, как тебе объяснять. Я не ученый. Понимаешь, Сережа, ты не задел даже краем то существование, которого я досыта нахлебался. Ты ведь не знаешь, что такое жить без будущего. Ты не знаешь, что такое не хотеть будущего… да и не надо, пожалуй, об этом.
Смирнов вдруг умолк и моргнул. Вид его из довольного и многозначительного, совсем не подходящего рассказам о жутком, вдруг мгновенно перетек в застывший и строгий.
— Я старый огрызок, Сережка. Слушаю я тебя и понимаю, что ни черта не чувствую. Ну, совсем. Вот я рою Марс. Марс, мать моя женщина! Да я в твоем возрасте вообще не верил, что мы в космос дальше орбиты летать сможем! Мои дед с бабкой стыдились до пенсии дотягивать в НИИ, как нищие. Моя мать пыталась на себе женить замдиректора торговой конторы. Моя дочка работает в лаборатории – почет и уважение. Жених к Аньке пришел – летчик! И сам я… Вот я рою Марс. А мне не это важно, Сережка. Мне важно, что я сытый, уверенный и не нищий. Я доволен сытостью собственного желудка, и все. Больше ничем. Чуешь разницу? Ты в летчики пошел, и как там у вас с зарплатой? Во, глаза большие сделал. А я – больше всего переживаю. Деньги-то не отменили еще, хе-хе. Я не вижу будущего, Сережа. Тебе не понять.
— Действительно, — Ефремов почесал затылок. — Я вас вообще не понимаю, Иван Викторович.
— И не надо. Не понимай этого, Сережка. Не понимай.
— Нет, правда. Я не понимаю, к чему вы вообще мне вдруг это рассказываете.
— А это я тебя с толку сбиваю. Понимаешь, Сережа, мир вокруг нас – это огромное полотно, сотканное из миллиардов лоскутов. И каждый из этих лоскутов – случайный, нелепый момент. Чье-то рождение, чей-то поступок, чья-то мысль. Каждое волевое усилие любого человека, направленное на изменение самого себя или чего-то снаружи, меняет картину мира, пускай совсем чуть-чуть. И сделать мир таким, чтобы в нем было можно жить, чтобы у него было будущее, можно. Но для этого нужно жить как огромный и единый организм. Нужно, чтобы волевые усилия не становились единичными скачками напряжения в разных концах полотна. Нужно, чтобы они сливались в единый мощный поток, который выносит людей на Марс, строит подводные города, превращает наших детей в великих ученых, первооткрывателей и еще черт знает в кого. Нужно очищаться от… как бы это тебе сказать… от скверны. Нужно уходить от конца истории. По-разному. Ты вот летаешь, жизни спасаешь, Нюта моя помогает науку вперед двигать. А кто-то до сих пор в армии служит, хотя ее реформировали так, что мое поколение и не поверило бы. И вы все это делаете зачем? Затем, чтобы построить будущее. Чтобы быть.
Смирнов увлеченно жестикулировал, говоря громко и напористо. Ефремов слушал и смотрел на этого большого стареющего человека, несмотря на заявления о невосприимчивости к «большому», говорившего с огромной увлеченностью. Отец Анны вдруг резко замолчал и опустил руки, сцепленные в замок, словно древний символ единого потока человеческой воли. Он посмотрел на молодого человека, перевел взгляд на дочь и вдруг уставился в пол, впервые отведя взгляд от собеседников.
— Самое главное, Сережка – это быть вместе со всем человечеством. В душе. Без этого никакие космолеты и никакая советская власть не удержат от того, что было в моем детстве. Ты не знаешь и не понимаешь, Сережка. Желаю тебе никогда и не узнать. Вот почему я никогда вас не пойму, молодежь. Вы уже подключены к единому потоку. А я… Я так, куда понесет, туда и понесусь. Я, Сережка, один совсем. На всем белом свете. Одна Нюта у меня осталась. И совсем она чужая…
— Пап! — впервые за весь разговор Анна попыталась вмешаться, возмущенно всплеснув руками. Но отец остановил ее.
— И не спорь, дочка. Чужие мы с тобой, хоть и люблю я тебя сильнее всего на свете. Мне хотя бы хватает ума признать, что совсем вы другие люди. Не такие, как мы. Хотел бы я сказать, что «мы» вас уберегли от той грязи, в которой сами с рождения плавали. Да совесть не позволяет. Мелочь я, воришка трусливый, приспособленец. Жрал да пил, пока другие поток начинали раскатывать. И до сих пор такой, хоть и бурю аж саму красную планету. Нет во мне позвоночника, стержня этакого, какой в вас есть. Да есть, не хмурься, солнышко ты мое. Все вы – дети. Ага, дети. Ну, в каком-то смысле. Почему-то всем кажется, что только взрослый – это хорошо, а дети – глупые. Да неправда это. Немножко в каждом от ребенка должно оставаться. Потому что только дети готовы поверить в чудо, в большое, во что-то, кроме квартиры, дачи, машины треклятой… Понесло меня. В общем, нет в вас цинизма, которым наливается человек от беспомощности. Ты вон, Сережа, летать готов. Летать! Не ползать. Вы все – рожденные летать. А я так и останусь ползать. Потому что я постарел. Постарел душой еще тогда, когда тело мое было молодым. А у вас души молодые. Дети вы. Дети… как это сказать-то… Дети мира.
Смирнов говорил горячо, сбиваясь, махая руками. Он казался опьяневшим, но пьянил его не алкоголь, а слова, прорвавшиеся, видимо, впервые после долгого молчания и многочасовых размышлений наедине с самим собой. А Ефремов вдруг вспомнил совершенно по-детски дувшихся друг на друга Ртутникова с Ян. И ведь прав был отец Анны! Начальник Сергея и старший лейтенант ВКС и впрямь вели себя как взрослые дети, но не из-за глупости их дуэли на стержнях, а из-за той простой, не знающей преград непосредственности и силы. Той силы, что играючи тратили они на препирательства и, если нужно, на важные и опасные дела. Ведь Ртутников был лучшим пилотом-марсолетчиком, а в войска нынче не брали без особых талантов. Люди и впрямь совершали каждый день необычное. И смотрели на это необычное большими детскими глазами, одновременно любующимися и привычными, не понимающими, насколько чудесно увиденное. А он, старый Смирнов, понимал и остро чувствовал разницу между собой и новым поколением.
