Директор уже несколько лет харкал кровью. И все эти годы упорно строил трехэтажный особняк. Было непонятно: зачем? Ведь помрет. У директора не было семьи. По закону собственность госслужащих в случае их смерти отходила государству, которое продавало ее с аукционов.
Плюясь в платок, директор зачитал экстренное сообщение правительства, что сегодня в шесть часов утра специальным излучением на планете уничтожены все болезнетворные бактерии и микробы, включая злой океанский вирус «Революция-9». Следовательно, отныне никому нет нужды принимать этот самый прозерпин, «поднимающий с перин». Все аптеки, поликлиники, больницы и прочие медицинские учреждения в стране ликвидируются. Их помещения и имущество будут распроданы с аукционов. Местным властям вменялось следить за тем, чтобы помещения и имущество бывших медицинских учреждений попадали в руки деловых, предприимчивых людей — представителей экономической элиты, вот уже второе столетие ведущих общество по пути свободы и процветания. Врачам, медсестрам, фельдшерам, санитарам и ветеринарам предписывалось в двухдневный срок явиться в пункты трудоустройства. Ссылки на нездоровье, как на причину невыхода на работу, отныне не принимаются. Так называемые «больные» приравниваются к прогульщикам. Наиболее рьяные прогульщики будут направляться в исправительные учреждения. Тут на губах у директора выступила кровавая пена, он мешком свалился с трибуны. Митинг закончился.
Бригада вернулась в особняк. К вечеру у Антона поднялась температура. Он бы, вне всяких сомнений, умер, если бы устремился вместе с другими на холодные городские улицы. Но не было сил. Антон остался в жаркой котельной.
Всю следующую неделю никто в городе не учился и не работал: громили аптеки и больницы, убивали персонал, выбрасывали из окон больных. Особенно весело, как рассказывали, было выбрасывать переломанных — в гипсе. Они падали на тротуар, как бомбы, осколки гипса летели во все стороны. Их так и называли — «осколочные».
Друзья приволокли в котельную несколько ящиков лекарств, через несколько часов — молодую медсестру, готовую на все, лишь бы спрятаться, переждать недоброе время. Валяясь с температурой на тюфяке под горячим боком котла — проклятый прозерпин, «поднимающий с перин», был бессилен против океанского вируса «Революция-9», — Антон сам не знал, в бреду или наяву все это видит? Охотников до медсестры нашлось немало, она впадала в неистовство. Ее, как потом догадался Антон, частично притворное эпилептическое неистовство с выгибом спины, диким хрипом смущало очередников. Некоторые из них уходили, недовольно качая головами. Медсестра делала себе укол, забывалась на соседнем тюфяке. У нее были глубоко запавшие глаза, синие, искусанные губы. Антону казалось, ее глаза светятся в темноте. Быть может, от лекарств? По утрам медсестра выходила из своего угла какая-то желтая, в синих — трупных? — пятнах. Ею брезговали. Она давала Антону таблетки — не прозерпин, «поднимающий с перин», что-то другое, более действенное, разогревала еду. Вечером у народа чувство гармонии притуплялось, к медсестре выстраивалась очередь, не пугающаяся желтизны и трупных пятен. „
Через несколько дней Антон почувствовал себя лучше, хотя и не настолько, чтобы осведомиться: «Кто последний?» Отчего-то он был уверен, что сестричка пропустит его без очереди. В те полубеспамятные дни ему и довелось впервые в жизни отведать медицинского спирта, который, оказывается, лился рекой. Антон, как водится, поспел к шапочному разбору. В случае же с медсестрой не поспел вообще ни к чему.
Убийства пошли на убыль. Тут весьма кстати отравилась наркотиками девица из выпускного класса. Парни-выпускники накануне указа о здоровье нации были отправлены на трудфро. Девицы получили свободное распределение, но как было покинуть родную школу, когда пошло такое веселье?
Антон выменял в канцелярии за доставшиеся ему семь ампул наркотиков документы выпускницы-покойницы. Отдал их медсестре, а не рассчитавшую дозу выпускницу ночью отнес на плече в траншею неподалеку от директорского особняка. В траншее было тесновато, но покойники, как известно, в отличие от живых народ спокойный и не скандальный.
Отбыв последнюю повинность, медсестра, вдруг избавившаяся от желтизны и трупных пятен — с новым именем, — исчезла в снежной ночи.
На следующее утро в город вошли войска. Они прочесывали улицы и дома, реквизировали медикаменты. Что успели зарыть — отыскивали специально натренированные, добродушного вида собаки с длинными ушами.
Зачинщиков беспорядков расстреляли на центральной площади. Жизнь вернулась в нормальную колею, только уже без врачей и лекарств.
В день, когда в особняк завезли новенькую мебель, директор рухнул на школьном дворе. Изо рта у него ударил фонтан крови. Нечто подобное Антон видел на старинной гравюре — люди в шляпах с большими полями приканчивали баграми ископаемую рыбу под названием кит. Директора тут же подняли, но он уже умер.
.. От воспоминаний Антону сделалось холодно, как будто он только что вернулся из-под снега и ветра.
— Чтобы не болеть! — Плеснул спирта себе и Грише.
За окном давно стемнело. Влажный весенний ветер свистел в прозрачных — с еще не развернувшимися листьями — кустах. Сквозь решетку окна прутья кустов тоже напоминали решетку. И звезды в небе как будто сложились в решетку. Антон подумал, что все решетки в мире — его. Мысль была не нова, но всякий раз он как будто открывал ее для себя заново и почему-то с болью.
Гриша водрузил на стол изрыдавшуюся — с застывшими восковыми слезами — свечу. Из-за стены доносились царапающие металлические звуки — инвалиды завершали ужин, соскребали ложками со дна котла подгоревшую кашу.
Тишину вокруг инвалидного рая стерег дозиметрический столб, показывающий «смертельно». Вероятно, тому способствовал спирт, но давненько Антон не чувствовал себя столь хорошо и спокойно. В сущности, он и не мыслил себе лучшей жизни: днем работать, вечером отдыхать, ну, разве иногда выпивать. Желательно, конечно, спирта. В школе им не уставали объяснять, что главное в жизни — свобода, однако душа, как слепой червь в темную глубину земли, стремилась в покой. Антон, впрочем, сильно сомневался в прочности инвалидного рая. Люди были слишком подлы, чтобы слишком долго без проверки верить во что бы то ни было, будь то показания дозиметрического столба или сам Господь Бог. До сего дня жизнь загадывала Антону посильные для его разума загадки. Кто, как и зачем заставил врать дозиметрический столб, — за этой загадкой стояли другие миры, и нельзя сказать, чтобы Антон в них стремился. Ибо в них шансы быть умноженным на абсолютный нуль бесконечно возрастали. Антон давно догадался, что все усложненное, равно как и чрезмерно упрощенное, чревато смертью.
