И тогда она крикнула полным отчаяния голосом:
– Даже трупы обмывают перед тем, как похоронить! Это правило! Это правило, слышишь?! Это правило, чертов ты болван!
Хант шумно вздохнул.
– Если ты не выполнишь это правило, я пожалуюсь ему! – властно и грозно сказала она. – Ты ведь не хочешь, чтобы он тебя наказал?
Горбун явно колебался. Секунда, две прошли в молчании… Он вновь что-то рыкнул, схватился за крышку погреба и с грохотом захлопнул ее.
Грохот это отозвался в самом сердце Маши, гулом разнесся внутри ее черепа. Она стиснула кулаки и закусила губу.
Что-то она сделала не так. В чем-то прокололась. Но в чем?
Маша закрыла глаза и попробовала сосредоточиться. Интересно, сколько времени у нее осталось, прежде чем Лицедей вернется и разоблачит горбуна? Лицедей явно очень умен, и такой простак, как Хант, не сможет обвести его вокруг пальца.
Она представила себе разговор Лицедея и Ханта.
«Надеюсь, ты меня не подвел, Хант? – Голос у Лицедея – спокойный, жесткий. – Ты все сделал, как надо?»
«Да. – Отвратительный скрежет вместо человеческого голоса. – Я все сделал, как ты сказал. Я тебя никогда не подвожу. Мы ведь друзья».
Пауза. А потом:
«Она была красивая, верно?»
«Да».
«Хант, тебе нужна женщина. Если хочешь, я привезу тебе женщину».
«Нет».
«Твое дело. Но если передумаешь – дай мне знать».
Маша усмехнулась. Разговор хитмена с румпельштильцхеном! Два чудовища, презирающие и ненавидящие людей… В голове у нее промелькнули кадры из какого-то старого фильма ужасов. Отвратительное создание с уродливым лицом тащит на плече девушку в белом платье…
У королевы дитя отберу;
Пиво из крови невинной сварю.
Кто я такой? Никто не знает,
Что Румпельштильцхен меня называют!
Он и впрямь похож на злобного тролля, этот Хант. Такое же нечистое, неровное, страшное лицо. Такой же нос. Огромные кисти рук, тяжелый подбородок, украшенный клочковатой порослью щетины.
И, словно в подтверждение ее мыслей, крышка погреба внезапно распахнулась, горбун свесился над дырой и яростно проскрежетал:
– Ты не можешь мной командовать! Ты умрешь. Это правило. Ты уже мертва. А попробуешь выбраться из погреба – я разрежу тебя на куски и скормлю своим собакам!
Он захлопнул крышку. Через несколько секунд в погребе погас свет, и Маша погрузилась в непроглядную тьму…
В камине тихо потрескивали свечи. На журнальном столике стояла початая бутылка «Хеннесси» и два хрустальных стакана, наполненные на треть.
Максим Коновалов взял свой стакан, отпил большой глоток и вытер мокрые губы рукавом пиджака.
– Не слишком налегай, – сказал ему белобрысый Лацис. – Отец учует запах алкоголя и придет в ярость.
– Да. Ты прав. – Коновалов-младший взглянул приятелю в глаза и усмехнулся. – Черт, и почему ты всегда прав?
– Потому что я умный, – спокойно произнес Артур Лацис. – И спокойный.
– А я, по-твоему, какой? Глупый?
– Ты вспыльчивый. Из-за этого и проигрываешь. Научись сдерживать свои эмоции, Макс.
Коновалов сморщил и без того угрюмое лицо.
– Ладно, хватит меня грузить. Тоже мне – учитель жизни! Мы с тобой всего неделю назад закорешились, а ты уже стал мне вторым отцом.
– В течение этой недели мы неплохо покутили вместе, – напомнил Лацис.
Коновалов не удержался от ухмылки.
– Ты прав, – сказал он. – Покутили мы хорошо.
– Только не рассказывай об этом отцу. По крайней мере, не в деталях. И особенно про тех девчонок с Луговой. – Лацис усмехнулся, подмигнул приятелю, тот хрипло хохотнул.
– Хотел бы я ему все рассказать! Представляю, какое бы у него было лицо!
– Расскажешь когда-нибудь, – сказал Лацис. – Когда станешь главой компании, а он будет сидеть в инвалидном кресле – трясущийся, выживший из ума от старости.
– Скорей бы! – мечтательно процедил Максим.
– Запасись терпением. – Белобрысый Лацис положил приятелю руку на плечо и проникновенно посмотрел ему в глаза: – Ты уверен, ты точно хочешь, чтобы я остался?
– Уверен, – хмуро ответил Коновалов. – Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты рядом.
– Рядом я быть не смогу, ты же знаешь.
– Будь за стеной, этого достаточно.
– Ладно.
Лацис убрал руку с плеча Коновалова и потянулся в карман за сигаретами. Воспользовавшись этим, сын мультимиллионера снова схватился за бутылку. Он сильно мандражировал перед разговором с отцом. Впрочем, как всегда.
– Ладно, – глухо проговорил Максим и поднялся из кресла. – Уже пять часов. Отец меня ждет. Пожелай мне удачи, чухна!
– Ни пуха ни пера, – спокойно сказал Лацис.
Коновалов посмотрел на него сверху вниз и смачно произнес:
– Пошел к черту!
Федор Сергеевич Коновалов сидел в своем кабинете, за столом – мощный, как борец, с копной седоватых волос, с тяжелым отечным лицом с квадратным подбородком. Он был так широк в плечах, что дорогой темно-серый костюм казался слишком тесным для него.
Когда Максим вошел в кабинет, Коновалов-старший поднял взгляд от деловых бумаг и взглянул на сына. У него были такие же зеленоватые глаза, как у Макса, только на несколько градусов холоднее.
– Ты что-то хочешь мне сообщить? – отчетливо произнес он сипловатым голосом.
– Да, – ответил Максим и запнулся. Он не знал, с чего начать, и понял, что плохо подготовился к разговору с отцом.
– И что же?
– Пап… – Он набрал в грудь воздуха и выдохнул: – Мне нужны деньги.
Коновалов-старший помолчал, разглядывая сына.
– Вот оно что. – Он едва заметно усмехнулся. – Почему-то меня это не удивляет. Чем ты занимался в последние дни? На что потратил деньги, которые я дал тебе две недели назад?
– Я… вложился в одно дело. И, кажется, прогорел.
– Кажется?
– Точно прогорел.
Максим отвел взгляд, и Коновалов-старший прорычал:
– Посмотри мне в глаза. В глаза, я сказал!
Парень выполнил приказание. Отец холодно усмехнулся:
– Ты пришел в мой кабинет, просишь, чтобы я поделился с тобой своими деньгами, и при этом нагло врешь мне в лицо?
– Пап, я не…
– Молчать! – рявкнул Коновалов.
Уперев огромные кулаки в стол, он поднялся, и сразу же крепкая, коренастая фигура его сына словно бы сжалась, истончилась, показалась хилой в сравнении с мощным торсом отца, похожим на дубовый шкаф.
– Говори правду! Или я вышвырну тебя отсюда к чертовой матери!
– Я задолжал, – выдохнул Максим.
– Кому?
– Неважно.
– Мне повторить свой вопрос?!
Коновалов-младший сглотнул слюну:
– Одному… игроку.
Несколько секунд отец молчал, затем произнес голосом, в котором было больше презрения, чем свирепости:
