На сей раз, в день Пресвятой Девы, ужин был особенно торжественным, и сестры монахини задолго начали готовиться к нему. Он должен был состояться во внешних покоях, в большом монастырском холле, где за узорчатой перегородкой, разделявшей холл надвое, накрывались столы. В другой половине, служившей также музыкальной комнатой, настоятельница принимала сестер высшего сана и кое-кого из своих приближенных. Винченцо надеялся, что в этот вечер каждый будет занят своим делом и, смешавшись с толпой, ему удастся беспрепятственно увидеться с Элленой. Он уже обдумал все детали побега и что делать дальше, как только им удастся выбраться из монастыря Сан-Стефано. По ее желанию он может отвезти ее на виллу Алтиери или же в монастырь Санта-Мария-дель-Пианто.
В душе Винченцо, однако, надеялся, что Эллена согласится принять его предложение и они, не медля, обвенчаются, но решил пока не упоминать об этом, чтобы его предложение не показалось ей неким условием ее освобождения. В этом случае гордая девушка могла совсем отказаться от его помощи или же, приняв ее, считала бы себя во всем обязанной ему.
Выслушав его, Эллена растерялась. Сначала сердце ее затрепетало от радости при мысли о близком освобождении, но потом смятение охватило ее, как только она подумала о гневе родителей Винченцо. Она поняла, что не в силах сейчас же дать ответ, но также сознавала, сколь опасно задерживать Винченцо здесь, ибо сумерки сгущались и спуск по скалам в темноте мог грозить его жизни. Поэтому она торопливо пообещала все сообщить ему при встрече в холле, куда обещала обязательно прийти. Винченцо, не понимая ее состояния, был немало огорчен, не получив окончательного ответа. Но он был вынужден считаться с гордостью и достоинством девушки.
Он оставался у подножия башни до тех пор, пока совсем не стемнело, а затем, попрощавшись с Элленой, спустился по камням вниз. Она проводила его взглядом и со страхом долго вслушивалась в вечернюю тишину. Затем, успокоившись, что он благополучно спустился, вернулась в келью. Ей предстояло многое обдумать и на многое решиться, прежде чем она встретится с Винченцо.
Появление Оливии прервало ее раздумья. Обычно сдержанная и спокойная, монахиня была на сей раз чем-то крайне расстроена и опечалена. Прежде чем заговорить, она настороженным взглядом обвела келью и даже выглянула в коридор.
— Как я и опасалась, — наконец промолвила она, — мои наихудшие предположения оправдались. Если вы не хотите, чтобы вас принесли в жертву, вы должны покинуть монастырь этой же ночью.
— О чем вы? — испуганно воскликнула Эллена.
— Мне только что стало известно, — тихо промолвила сестра Оливия, — что ваше поведение сегодня утром в церкви расценено как намеренное оскорбление настоятельницы монастыря, и вы должны понести самое тяжкое наказание, какое здесь известно, — заточение в карцер. Увы, зачем скрывать от вас правду. Это равносильно смерти, ибо никто еще не возвращался из карцера живым.
— Равносильно смерти? — в ужасе воскликнула Эллена. — О Боже милостивый, разве я заслужила это?
— Не об этом нам следует говорить сейчас, дочь моя. Мы должны во что бы то ни стало предотвратить это несчастье. В глубоком подземелье нашего монастыря есть каменный карцер. Туда заключают тех, кто совершает наиболее осуждаемые поступки. Ни о каком помиловании или отсрочке наказания не может идти и речи. Несчастные приковываются цепями и обречены на медленную смерть в кромешной темноте и холоде этого каменного колодца. Вода и хлеб лишь продлевают часы их страданий, пока смерть не смилостивится над ними. В нашем монастыре известно несколько таких случаев. Жертвами оказались монахини, не вынесшие суровость жизни, которую сами необдуманно избрали, не соразмерив со своими силами, или же были насильно помещены в монастырь родными в наказание или из-за наследства. Только совсем отчаявшиеся из сестер решаются в таких случаях на побег.
Монахиня умолкла. Эллена, подавленная всем услышанным, тоже молчала.
— Мне вспомнился один такой случай. На моих глазах бедняжка вошла в карцер, чтобы уже никогда не выйти из него живой. Я видела, как хоронили ее. Целых два года она провела в подземелье на подстилке из соломы. Ей не разрешалось даже через решетку двери обменяться несколькими словами с теми из сестер, кто сострадал ей. А их было немало. Но суровое наказание грозило всем, кто посмеет сказать ей слова утешения. Видит Бог, я решилась на это и понесла наказание. Однако я тайно торжествовала в душе, что сделала это.
При этих словах лицо Оливии просветлело и стало еще прекрасней. Эллена бросилась на грудь монахине и разрыдалась. Оливия молча ждала, когда девушка успокоится.
— Вы не опасаетесь, дитя мое, — наконец сказала она, — что, почувствовав себя оскорбленной вашим непослушанием, настоятельница, готовая угодить вашим врагам, не воспользуется этим и заточит вас на сей раз не в келью, а в этот ужасный карцер? Это вполне соответствовало бы пожеланиям маркизы и было бы намного легче исполнить, чем силой постричь вас в монахини. Увы, у меня есть все основания опасаться, что именно это и задумано против вас. Мы должны благодарить судьбу, что церковные торжества не позволяют ей сделать это уже сегодня.
Вздох, вырвавшийся из груди бедной Эллены, был скорее похож на стон отчаяния. Девушка поняла, что для колебаний и раздумий нет более времени, — она должна принять предложение Винченцо и немедленно бежать с ним. Сейчас в душе она молилась лишь о том, чтобы усилия его не были напрасными.
Оливия была обеспокоена молчанием девушки.
— Я могла бы привести и другие примеры суровых наказаний, дитя мое, но воздержусь. Лучше скажите мне, чем я могу помочь вам. Пусть я снова буду наказана, но я хочу облегчить участь еще одной жертвы жестокости.
Эллена разрыдалась еще сильнее.
— А если они узнают об этом? — еле смогла вымолвить она, задыхаясь от слез. В ее прерывающемся голосе была благодарность. — О, что тогда будет с вами?..
— Я знаю, — твердо ответила сестра Оливия. — Но я иду на это.
— Как вы добры, как благородны, — шептала Эллена сквозь слезы. — Но вы не должны жертвовать собой…
— Я делаю это и для себя тоже, ибо не в силах безмолвно взирать на чужое горе. Физические страдания ничто в сравнении со страданиями душевными. Я готова на любые муки, если буду знать, что мои жертвы не напрасны. Да, дитя мое, сострадание — это одно из самых сильных чувств. Сильнее его, возможно, лишь раскаяние, муки совести. Но и они полны сострадания. Но что за эгоизм с моей стороны предаваться подобным рассуждениям и еще более усугублять ваше состояние!.. Я казню себя.
