— А что — "плохо"? Почему?
— Ну…, ну не знаю…, кстати, циник — это от цианистого калия, что ли?
— Ага, — глубокомысленно пробормотал Банан. — Сейчас Старый ей опять про холм загрузит.
— И загружу, — легко согласился Старый. — Был такой, в древних Афинах. Там каких только, в этих Афинах, философских школ не было: и стоики, и перипатетики. А вот те, кто на Кинийском, или иначе, Цинийском холме обитали и вокруг него — циники. Учили, что надо в этом мире обходиться без ложных условностей. И никакой связи с цианистым калием. Среди прочих — к циникам и Диоген относился. Да-да: тот самый, что в бочке жил, днем с фонарем по городу шатался — "человека" искал, с царем Александром Македонским беседовал — солнце просить не заслонял, ну, и прочее разное. Среди этого самого "прочего разного" — Диоген прилюдно, не стесняясь, занимался мастурбацией, а когда его стыдили, спокойно отвечал: "Ах, если бы так же легко можно было бы утолить голод". Вот и пошло — циник, значит не соблюдающий общепринятые установленные нормы. А ведь, если вдуматься — Диоген ничего, кроме правды не сказал. Надо думать, философ наш был всего-навсего эксгибиционистом — из тех, что в парках в плащах распахнутых на дорожки перед посетительницами выпрыгивают, "прелести" свои демонстрируя. Вот только никто их циниками не именует, и даже просто философами, хотя делают они ровно то же самое, что и Диоген. Вот и стало название нормальной, в общем-то, философской школы нарицательным для обозначения таких людей. Каких? А таких, как Генрих номер четыре, что перешел из протестантства в католичество, заявив — "Париж стоит мессы" — "цинично" заявив, по мнению его бывших соратников. Циником назвали американского президента, назвавшего генерала Стресснера: "Он сукин сын, но он — наш сукин сын!". Ну, и нас — когда циниками называют? — и сам же ответил: — Когда мы, как и Диоген, и президент, и Генрих Наваррский говорим п р а в д у. Только говорим мы ее, не пряча в разноцветные обертки "скромности", "порядочности" и еще чего-то там, что люди понавыдумали, лишь бы не слышать этой вот грубой, неприкрытой п р а в д ы. Правды, узнав которую, нельзя будет жить, оправдывая самого себя: " А я же не понял, что он — такой! А я же и не предполагал, что так все кончится!". Спрашивает нас кто нибудь: "…а когда он выздоровеет?". А мы прямо в лоб: " Да никогда! Будет ходить под себя, мычать, еду — только с ложки кушать. А заведений по уходу за такими больными — нет и не предвидится. Так что ухаживать за ним придется вам. А если не ухаживать? Тогда быстро покроется пролежнями и помрет". Цинизм, ясное дело… Наверняка, тем же соратникам короля хотелось бы, чтобы он какой-нибудь бы более благовидный…
— Эх, слово то, какое — б л а го — в и д н ы й! — со смаком произнес Банан.
— Ага… благовидный повод для измене своей вере нашел. Ну, сказал бы что-нибудь, типа: "… скрепя сердце, с болью в душе, ради блага родимой Отчизны!" — и все! Живи себе дальше. Пользуйся приобретенными выгодами — ну, и мы… с тобой рядом. Так нет же, сука: так ясно высказался, что нет сомнений, для чего ты эту историю с перекрещиванием затеял — чисто ради бабла! А нам как после этого жить — с тобой же, падлой, здороваться надо, улыбаться тебе надо, а, значит, полностью соглашаться с тем, что ты сказал. А, следовательно — и самим такими же, как ты, становиться…. Можно, конечно, руки тебе не подавать, но это — уже чревато. Вот потому и не любят циников, что рядом с ними — не поиграешь в эту веселую игру: " Ах, какой же я простодушный и доверчивый!". Хотя, по мне — мир этот был бы куда более честным, будь в нем побольше циников. Может, и Херни этой всей в нем не было бы…
— А вот я читала писателя одного, фантаста, так он сказал, что-то вроде: "Истина — маскировочная одежда для цинизма".
— Ну, тут можно аж от Понтия Пилата разговор вести: " Что есть истина?" — и так далее. Мне, вот про истину, ну правду, короче, больше всего выражение Шишкова нравится, в его "Таежном волке": "…Людская правда — круг на оси вертится, как колесо. Идет колесо — хватай! А через сто лет другую правдусхватишь; а та правда, старая, уж кривдой будет. А колесо крутится, вертится тихо-тихо, и через тыщу лет старая кривда опять в правду обернется. И поймают людишки старую правду-кривду, и снова правдой назовут ее, и за новую кривду-правду большую кровь прольют…". А ведь, так и есть: даже на нашей памяти понятие "правды-кривды" менялось. А уж теперь и подавно: многие вещи, что до Этого смотрелись дико и были бы восприняты, как однозначно, циничные — теперь воспринимаются, как нормальные — те же зомбаки сторожевые. Так что прав был герой Шишкова, Леонтий Бакланов, в одном только ошибался: колесо иногда резко ускоряет свое вращение, да еще так, что если стоишь неловко — так ободом долбанет, что мало не покажется. А может и насмерть зашибить…
Артем с некоторых пор перестал понимать, о чем же Варька со Старым разговор ведут, тем более, после рюмки водки — хоть и немного, а пришлось выпить все же. Одно понял: оставаться здесь — не с руки. Вообще-то, это и так ему ясно стало, безо всяких этих разговоров умных — достаточно было посмотреть на деловито шустрящих ребят и девчонок, заглядывающих в лавки и кафешки, проверяющих документы, стволом автомата показывающих, что надо бы показать чего там, в тюках, загруженных в автомобиль. Жизнь в поселке потихоньку начинала поворачиваться в какое-то другое русло, все равно как та Симониха после взрыва противотанковой мины. Как весенний снег, под лучами беспощадного мартовского солнца, начинала съеживаться веселая беззаботная вольная жизнь обитателей поселка. Может, кто — то и не воспринимал пока это все всерьез — ну, попроверяют сейчас, ну, закон новый о всеобщей воинской повинности издадут…, а что, это правда, всерьез? Да, не, не может быть… Сейчас вот пройдет — и все, наверное… Батя тоже говорил, что когда партию от власти отстраняли (а какую партию, и каким боком она в стране рулила — ни тогда он не понял, ни потом), тоже все думали — ну, ничего же не изменится. Магазины же, вон — работают. И парикмахерские…
Старый и Варька еще о чем-то говорили, Банан встревал в их разговор — и Артему вдруг захотелось п о н и м а т ь их — кто такой Антимосфен и Цицерон, и чего Бушков не лучше Резуна. Вот ведь, Старый и стрелять умеет, и лечить, и ни хрена ему в этом книжки прочитанные не мешают. Хорошо, конечно, крутым охотником быть, не промахиваться никогда — а все же и не только это человеку надо — смутно понимал Артем. Варька, ясное дело — все равно на Крысолова глаз положила — а все равно со Старым больше разговаривает — и интересно ей с ним, видно. Он, тем не менее, прикинул свои шансы на образование — и трезво, насколько уж это к нему сейчас относилось — рассудил, что т а к о г о уровня, каковой был у большинства членов команды — достичь ему будет трудно. Чуть-чуть он к ним подтянется, чтобы, как Старый говорил, "разговор понимать" — и все, край. Нет просто в этом мире сейчас возможности для хорошего образования. Стрелять, ножики кидать — быстрее научат, да оно и востребованнее будет, и для жизни в мире после Херни — куда пользительнее. Если бы ему сейчас кто сказал, что он себе клятву типа дал — Артем бы только недоверчиво ухмыльнулся: не верил он в такую вещь, как клятвы. Ну, фальшиво это как-то — клясться. И, тем не менее, решение, которое он принял — сейчас, в эту минуту — больше всего, пожалуй, подходило под это старомодное понятие "клятва": если все будет у него нормально, и будут у него дети — обязательно их Артем заставит учиться — чтобы не с автоматами-пулеметами по лесам бегали — а тоже могли бы вот так говорить. А стрелять он их научит… А то выдумал тоже Старый — "внуки на луну выть будут"…, а вот хрен тебе.
