Жюльен. Бедная двухгрошовая Коломба… Ты думаешь только о своем ужине… Я любил тебя, как маленький мальчик любит свою мать, как любит мальчик другого мальчика, с которым он ночью в дортуаре пансиона расписался кровью в дружбе на жизнь и на смерть; как товарища, вместе с которым борешься, живешь всю жизнь, пока оба не состарятся, не станут дряхленькими, седыми и у них останется лишь одно: сидеть рядышком и, закрыв глаза, вспоминать былое… И кроме того, я любил тебя как настоящую женщину… И в плохом, и в хорошем, и в ссорах, и в молчании, когда так глубоко знаешь друг друга, что уже нет нужды в словах… И ради всего этого я отказался от своей прекрасной мужской свободы, от приключений, которые ждали меня, как и других, под золотым солнцем, от еще неизведанных морей и девушек, всех девушек, которых я встречал на улице и проходил мимо… Все это я отдал тебе, отдал без сожаления лишь для того, чтобы стать старичком, пусть смешным, но зато блаженствующим рядом с тобой, на которого ворчат за то, что он надымил своей трубкой, который выклянчивает два су на газету… Все это в моих глазах выглядело вполне достойным мужчины приключением, потому что я любил тебя.
Пауза.
Коломба (несколько задетая, просто). Теперь ты сможешь путешествовать сколько душе угодно! Сможешь, наконец, приставать к девушкам на улице. Снова предлагать им уехать с тобой, как ты предложил мне два года назад.
Жюльен (тихо). Да, теперь я могу.
Коломба. Представляю себе, как ты будешь морочить им голову, ослеплять, как меня, своим печальным видом, своим бунтом, своей бесценной великой душой, которую оскорбляет и ранит все на свете. Ах, какая же я была идиотка, какая идиотка, что тебя слушала! Просто дура!
Жюльен (хватает ее за руку и кричит как безумный). Не смей говорить плохо о той Коломбе, которая была два года назад! Я храню ее! Она моя!
Коломба. Твоя, несчастный человек? И ты воображаешь, что хорошо знал ее? Настоящий ангел, да? Такой ты ее видел? Ангел в цветочном магазине, куда каждый день являются престарелые волокиты заказывать себе бутоньерки. Ты слышал об этом или нет? А букеты, которые приходится разносить новобрачным, а там всегда найдется свекор или тесть, который очень огорчен и говорит вам, что ему отныне будет ужасно одиноко; а венки для похорон, когда весь дом пропах покойником, но все-таки там обязательно подвернется какой-нибудь кузен, не столь сраженный горем, и он-то обязательно постарается затащить вас в укромный уголок. А сам хозяин в подвале, где делают корзины… а рассыльный — ты думаешь, может, они тоже ангелы? Храни, если хочешь, твою леденцовую Коломбу, но, поверь, козлик, что эта святая недотрога — тоже плод твоего воображения.
Жюльен (хватает ее за руки и трясет как безумный). Запрещаю, слышишь, запрещаю тебе грязнить ее!
Коломба. А я имею на это право. Если не ошибаюсь, ведь речь идет обо мне?
Жюльен (кричит). Нет! (Смотрит на нее с ненавистью и жалостью.) И знаешь, что меня особенно страшит: что когда мне удастся тебя разлюбить, ты ведь можешь стать совсем гадкой… Страшно при мысли, что ты останешься одна на земле с твоим бедным замкнутым личиком, с твоими бедными маленькими грудками, открытыми всему свету, со всеми твоими женскими прелестями, с твоим жалким эгоизмом и без моей любви.
Коломба (просто). Мне больно, Жюльен, у меня будут синяки на руках. А пользы это никому не принесет.
Жюльен (вдруг отпускает ее). Ладно. Ты опоздаешь. Теперь иди. Иди, быстрее переоденься.
Коломба, как только Жюльен отпустил ее, поворачивается и идет, даже не оглянувшись.
(Смотрит ей вслед, потом кричит.) Коломба!
Коломба (оглядывается). Что еще?
Жюльен (смущенно). Так, ничего. Может быть, переодеваясь, ты все-таки решишь, что лучше сегодня не ходить. Я жду тебя здесь.
Коломба еле заметно пожимает плечами, поворачивается и уходит. Жюльен растерянно стоит посреди сцены. Из-за кулисы возникает Ласюрет в чересчур тесном плаще и нелепой шляпе. Делает вид, что приводит в порядок что-то на сцене, чтобы приблизиться к Жюльену.
Ласюрет. Ну и шлюхи, а? Отдаешь им буквально все, работаешь для них как вол, они позволяют себя кормить и украшать ленточками, как собачонок; все это очень мило, вам даже временами лижут руки, но в один прекрасный день по улице пробежит пудель покурчавее и… фюйть! Ищи свищи… Я тоже был женат, мсье Жюльен. В спутницы жизни мне ее выбрала матушка… Полноватая, тоже простушка, утонченности ни на грош, оно, впрочем, и лучше — стопроцентная гарантия. Для домашнего обихода годится! Я, вам скажу, даже колебался. Было две сестры; я выбрал для спокойствия ту, что похуже. Чистая вошь, мсье Жюльен! Мордоворот! Да еще косоглазая. Но я, как известно, человек скромный, не затем я ее взял, чтобы выставлять напоказ. Я так рассуждал: в постели что она, что другая — один черт! А по хозяйству, как известно, чем уродливее, тем старательнее. Только, мсье Жюльен, с этими куклами любые предосторожности — один пшик! Уезжаю на пять дней на гастроли, возвращаюсь раньше, чем предполагалось, и что же — обнаруживаю ее в постели. И с кем? Со служащим похоронного бюро, мсье Жюльен. С настоящим гробовщиком, который жил над нами. Да еще у него заячья губа, поуродливее моей супружницы будет. И оба в чем мать родила! Да-с, я вам доложу, зрелище!
Жюльен (глухо). Убирайся, Ласюрет! Оставь меня.
Ласюрет. Почему же, мсье Жюльен? В такие минуты не стоит оставаться одному… Давайте лучше зайдем в кафе, пропустим по стаканчику… Поделимся опытом…
Жюльен (стонет). Нет! Все это слишком гадко. Все слишком гадко. (Идет к Ласюрету.) Убирайся! Немедленно убирайся отсюда, болван, или я тебя убью!
Ласюрет (испуганно отступает). Ладно, ладно, ухожу… (Очутившись на безопасном расстоянии, кричит с ненавистью в голосе.) Так с коллегами поступать не полагается, мсье Жюльен! (Хихикая, убегает.)
Жюльен оглядывается вокруг как затравленный зверь. В сопровождении Жорж, опираясь на палку, появляется мадам Александра в шарфах и пледах, сразу постаревшая.
Жюльен (бежит к ней с криком). Мама!
Мадам Александра. Что — мама? Ты с ума сошел, должно быть. Отойди! Ты меня растреплешь.
Жюльен. Я так несчастлив, мама.
Мадам Александра. Что посеешь, мальчик, то и пожнешь.
Жюльен. Я любил ее, мама, я ее люблю, я всегда буду ее любить.
Мадам Александра. Твой отец тоже любил бы меня вечно. Именно это-то меня и испугало. Но что это за мания такая дурацкая — требовать, чтобы любовь длилась вечно! Почему это вас так беспокоит вечность? И вообще — что такое значит на всю жизнь? Шляпки, обувь, драгоценности — все меняется, меняются квартиры. Спроси у врачей, они тебе скажут, что за семь лет в твоем организме не останется ни одной клетки, которая бы не сменилась. Человек стареет, гниет на корню, всю жизнь мы поджариваем на медленном огне свой будущий труп, чтобы он поспел к тому дню, когда за него возьмутся черви! Мы начинаем разлагаться с момента появления на свет, и ты хочешь, чтобы одни наши чувства не менялись! Бредни, мой мальчик! Это вы с папашей в школе начитались римской истории. Поверили оба в то, что пишут в ваших книжках, и это помешало вам жить. Если бы бедняга полковник — твой папаша — начал, как я, с тринадцати лет выступать в «Фоли-Бержер», он не покончил бы с собой. Он понял бы, какое место в жизни на самом деле занимает любовь! (Жорж.) Ну идем, Жорж. Ты захватила мои бинты для коленок? И пилюли? Уже третий день со мной неладно — запор, а тут еще надо к завтрашнему утру выучить две сотни александрийских стихов.
Жюльен (удерживая ее). Мама, но ведь и ты тоже страдала. Ты уже старая. Нельзя стариться без страданий… И это все, что ты можешь мне сказать? Я сегодня так одинок…
Мадам Александра. И ты всегда будешь одинок, как твой отец… Будешь одинок потому, что ты думаешь только о себе, совсем как он. Вы считаете, что эгоистка — это я? Настоящие эгоисты вовсе не те, что изо дня в день выискивают и копят свои маленькие радости. Такие не опасны, они не требуют больше того, что отдают сами. Они знают, что мимолетная ласка, брошенное на ходу «доброе утро» — ты мне, а я тебе, — и оба мы доставляем друг другу радость, знаем, чего все это стоит, и мы расходимся каждый в свою сторону, возвращаемся к своей будничной муравьиной жизни, чтобы продолжать существование один на один со своими потрохами, единственным, что действительно принадлежит нам. Опасны другие — те, что мешают нормальному ходу жизни, те, что хотят навязать нам свои потроха… Они вспарывают себе живот, роются в ране и открывают ее всему свету, а это противно! И чем больнее, тем им приятнее, они хватают свои потроха целыми пригоршнями, они безумно страдают, лишь бы всучить их нам, хотим мы этого или нет. А мы вязнем, задыхаемся в их потрохах… Совсем как птенцы пеликана. Никто от вас этого не требует. Мы не голодны!
