И вот эта бесплатность кончилась в ту самую среду, когда я пошел к дантисту.
Сначала все было, как всегда. Я сел в кресло и раскрыл рот. все было, как в Вене.
— Закройте рот, — вдруг сказал дантист, — лечение закончено.
Я даже подскочил.
— Как? Как закончено? Вы говорили — еще два года. Минимум!
— Вы когда-нибудь видели, чтобы строили мост без денег? — спросил дантист.
— Как без денег?!
— Вас сняли с дотации.
Я обалдел.
— Послушайте, — сказал я, — вы ведь уже начали, нельзя же бросать мост на половине. Как в Авиньоне…
Он улыбнулся.
— Половина туристов едет туда ради моста.
— Но я же все-таки не достопримечательность.
— Это правда. Но вас сняли с дотации. Более того — вы должны вернуть всю затраченную сумму — двенадцать тысяч! Правда, для вас это ничто.
У меня подкосились ноги — вы видите, я весь не стою двенадцати тысяч, не то что мои нержавеющие зубы. И я ему сказал об этом.
И тогда он произнес сакраментальную фразу:
— Самое дорогое в человеке — это зубы.
Вы тоже так считаете?
И я побрел домой с Авиньонским мостом во рту…
Дома меня уже ждало письмо. Я думал — от сына, но это было из налогового управления.
— Скрытие доходов, — предупреждали меня, — уголовно наказуемо.
«Вам бы мои доходы», — подумал я.
Мне угрожали тюремным заключением. Опять. Четвертым, если вы помните… Хотя я не рассказывал анекдотов.
Согласитесь — сидеть здесь в тюрьме, не зная за что, да еще и без зубов — малопривлекательная перспектива.
В это утро я даже решил позавтракать. С горя…
Раз я стал «богатым» — почему бы, спрашивается, не позавтракать?..
Я пил свой кофе, смотрел за окно и думал, что во всей этой прекрасной стране, где так легко и свободно, мне даже не с кем посоветоваться. Не с кем сказать слова. Ни позвонить. Ни зайти…
Вот так неожиданно позвонить в дверь, увидеть родное лицо и сказать:
— Ну что, не ждал, старый хрен?! А ну, вставай, пойдем бродить по каналам…
И идти, и болтать — ни о чем. И обо всем.
Я обрел свободу, но с кем мне на этой свободе общаться?..
Скажите мне — что это за свобода, если можно раскрыть рот, но не к кому обратиться?.. Кроме телохранителя. И что я ему могу поведать? Что меня, миллионера, сняли с дотации на зубы? Ну, ну…
И не было Розы… С ней мне ничего не было страшно. Она бы быстро вставила зубы налоговому ведомству…
Но она ушла, а сын не приехал — и я был один.
ЯНКЕЛЕВИЧ взял портрет Розы и долго смотрел на него.
ЯНКЕЛЕВИЧ. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна…
Он повернулся в зал.
И мы летали с Розой над зеленым лугом, над голубой рекой. И никому из нас не хотелось опускаться на землю, где зубы, налоги и одиночество… Меня опустили на нее сальвадорские повстанцы… Они ворвались ко мне — черные, бородатые, но не евреи.
— Хуан, Раминес и Кармен, — представились они.
Они мне сообщили, что борются за правое дело и что они победят. Что я мог им ответить? Конечно, «Vanceremos!»
И, подняв правую руку, добавил: «Patria o muerte!»
Вы знаете — они были тронуты, слезы покатились из их глаз прямо на их бороды. Но они взяли себя в руки и сообщили, что у них мало денег.
— Что вы нам можете предложить? — спросили они меня.
— Вей измир, все, что на столе, — сказал я, — кофе, сыр, масло, бананы.
И они таки неплохо поели. Подполье ело и не стеснялось.
Процентов десять моей пенсии пошло на поддержку герильос…
Поев, они поинтересовались, могут ли рассчитывать на мою помощь… И я обещал поделиться всем, что есть. Вообще то, если бы все герильос обращались за помощью только ко мне — с национально-освободительным движением было бы покончено навсегда…
Я не успел убрать со стола — на пороге опять стояли бородатые. Я начал быстро соображать — какое подполье, и на всякий случай быстро крикнул «Vanceremos!» Но надо было сказать «Шолом»! Потому что это были евреи. Хотя тоже просили деньги. Правда, не на подполье, а на кладбище.
— Сколько вы можете нам дать?
— Нисколько, — сказал я, — у меня чудесное здоровье, и я туда не тороплюсь. Кто торопится — пусть тот и дает. Что со мной может случиться, когда у меня телохранитель?..
— Тогда шолом алейхем, — сказали евреи.
— Patria o muerte! (ЯНКЕЛЕВИЧ поднял руку, сжатую в кулак).
И тут раздался телефонный звонок. Я думал, что это сын — кто еще мне звонил все эти годы? Я сорвал трубку.
И ЯНКЕЛЕВИЧ сорвал трубку.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ильюша, родной, ну как, как вы там?!..
ГОЛОС В ТРУБКЕ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ильюша? Это не ты?..
ГОЛОС. Нет, это господин Шац.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Шац? Из Министверства Финансов?! Разве ты знаешь французский?
ГОЛОС. Это другой Шац — председатель общины.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А-а, господин председатель, очень приятно… Что же вы тогда убежали?
ШАЦ. Я вообще бегаю по субботам, а что?..
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, ничего… Просто, я подумал, — неудобно бегать прямо в шляпе и сюртуке…
ШАЦ. Как-никак — суббота. Не могу же я в такой день бегать в спортивном костюме.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Конечно, конечно, что за вопрос.
ШАЦ. Господин ЯНКЕЛЕВИЧ, не могли бы вы уделить нашей общине часок?
ЯНКЕЛЕВИЧ. О…общине? Часок?!
ШАЦ. Мы знаем, что вы чрезвычайно заняты… Ну, полчасика…
ЯНКЕЛЕВИЧ. С…с… с удовольствием. Хоть два.
ШАЦ. Премного благодарен. Мы вас ждем сегодня, в девятнадцать часов. (ЯНКЕЛЕВИЧ в зал) Я был очень взволнован. Шутка ли — впервые за все время мне звонили. Да еще из общины. Да еще и председатель.
Появился ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ. ДЖАГА, я так рад вас видеть. Но, к сожалению, я смогу быть с вами сегодня всего часик.
ДЖАГА. Что такое?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Все время разрывают на части… Ни одной свободной секунды. Вот сегодня — ждут в общине…
ДЖАГА. Я вам завидую. У вас так много друзей, знакомых.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Не то слово! Если б не мой бункер — я б не мог работать. Зовут со всех сторон и континентов — парти, обеды, коктейли. Потом этот, как его… гридж…
ДЖАГА. Бридж?..
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, нет… Гольф, вот… Просто нету сил. Вечно одно и то же: ЯНКЕЛЕВИЧ, мы вас ждем, ЯНКЕЛЕВИЧ — сегодня у нас, ЯНКЕЛЕВИЧ — мы с трудом достали рыбу…
ДЖАГА. (удивленно) Рыбу? Но почему ее надо доставать?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как, почему? Вы что, забыли? Рыбы уже ого-го сколько, как не достать… Уже минимум лет десять, как нету.
ДЖАГА. Простите, чего нету? Рыбы?!
ЯНКЕЛЕВИЧ. (вспомнив) Ну да… фаршированной… Но я думаю, что и у вас масса друзей и приятелей… Нет отбоя…
ДЖАГА. Просто задыхаюсь. Постоянные встречи, попойки, обжираловки… В Париже, в Альпах, у моря…
ЯНКЕЛЕВИЧ. И вы все-таки находите время для меня.
ДЖАГА. (разводя руками) Работа. И потом — мне это приятно…
ЯНКЕЛЕВИЧ. (покачал головой и вздохнул) Это, кажется, ваш писатель сказал: «Настоящая роскошь — это роскошь человеческого общения».
ДЖАГА. (неуверенно) Вроде, наш.
ЯНКЕЛЕВИЧ. И это правда. Это — единственное богатство. А я вот вырвался на свободу, могу, наконец, открыть рот, говорить, что пожелаю — а не с кем!
ЯНКЕЛЕВИЧ осекся и действительно открыл рот.
ДЖАГА. Как это не с кем? А ваши друзья?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (печально) О чем? О ракетах и саблях?
ДЖАГА. Да, вы правы.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А мне хочется говорить о поэзии. Мне кажется, что вы должны любить Пастернака…
ДЖАГА. Простите, кого?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Пастернака! Помните «Доктор Живаго?»
ДЖАГА. Знаете что — поговорим о чем-нибудь другом. Я вам честно признаюсь — не люблю я докторов! У меня такое ощущение, что все они шарлатаны. Простите, вы на меня не обиделись?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Отчего же… Очень может быть. Я их тоже не очень жалую. Но доктор Живаго… Это совершенно другое…
ДЖАГА. Я вам верю. Встречаются, конечно, и порядочные доктора.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ладно, оставим их в покое. Я вам лучше почитаю одни стихи. Их очень любила Роза.
Он откинул голову, будто демонстрировал шрам — и начал:
Февраль!
Достать чернил и плакать…
ДЖАГА пропал, и ЯНКЕЛЕВИЧ обратился в зал.
