Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
— Не дрожи, — сказал Сталин, — у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь — мои мысли?
— Из полного собрания сочинений, товарищ Сталин. 56 томов.
— Врешь! — Сталин побагровел. — Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! — Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до высшей партийной школы он кончил хеддер и ешиву. Он говорил на иврите, идише и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего — он был мудр, Цукельперчик.
Он только закачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
— Да, это действительно кладезь, родник мудрости всего живого.
— Панымаешь, — сказал Сталин, — подойди блыже.
Цукельперчик приблизился.
Сталин выбил на его седую голову трубку.
— Если человек не становится больше, — произнес он, — он становится меньше! Иди! Займись партийным архивом…
Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.
— С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты!
Теперь уже задрожал я.
— Я?.. Я не достоин…
— Я решаю, кто достоин, кто нет! — отчеканил Сталин.
— И потом, я хотел поступить в институт.
— В какой? — поинтересовался вождь.
— Международных отношений.
— Ты уже поступил, — Сталин начал вновь набивать трубку, и подытожил. — Завтра тебэ прынесут диплом с отличием…
…Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду — никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.
— Товарищ Головчинер?
— Да, — сказал дед.
— Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?!
— Не совсем, — сказал дед.
— С ним все в порядке. Больше мы ничего сказать не можем.
И трубку повесили.
Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи: деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов, ему подавали пасхальное вино в кошерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости, в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичевского ребе в золотых переплетах.
— Майн Гот! — вскрикивал он. — Какие мысли! И не с кем поделиться!
Квартиру его приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима.
Фаршированную рыбу — из Бруклина. Дед ничему не удивлялся — он привык ждать радости. Он, в общем, всегда верил в чудеса — но в такие!!!
Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них с затасканными баулами появились мои папа и мама.
Дед снова не удивился.
— Я слышал стук колес вашего поезда, — сказал он, не отрываясь от книг.
— Нас доставили на самолете, — уточнил папа, — почему ты живешь в квартире фельдмаршала Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал? И где Дима?!
Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил.
Наконец, наступило седьмое ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио.
Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.
— Я не хочу слушать этого хазера!
И вдруг застыл.
«Видимоэ — временно, невыдымоэ — вечно», — донеслось оттуда.
Дедушку зашатало.
— Что с тобой, татэ? — подбежал мой отец.
— Ша, — закричал дед, — ша!
«Если человек не покоряет пустыню, — с сильным кавказским акцентом сказало радио, — пустыня покоряет человека».
— Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! — дед периодически хватался за голову.
«Темнота тоже распространяется со скоростью света», — мудро произнес вождь.
— Ай! Ай! — завопил дед. — Это же я! Ганеф цитирует меня.
Папа с мамой пришли в состояние паники.
— Вус, татэ!! Что происходит?!
— Ничего, — отвечал дед, — горнышт! Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке.
Родители мои поняли, что он-таки рехнулся.
«Если человек не становится больше, — продолжало радио, — он становится меньше».
— Гилель! — закричал дед, тыкая томом в нос моего отца. — Гляди — Гилель.
Деда успокаивали, ему дали таблетку валерьянки, мама тайно подмешала в чай брома. Дед не успокаивался.
— Вы считаете меня мишуге, — обиженно сказал он, — тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа, хотите?! «Если в человеке мало железа — еще не значит, что в него надо стрелять».
…Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из черной тарелки донеслось:
«Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, еще не значит, что в него надо стрелять».
Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву.
— Что мне вам сказать, — произнес он, — еврейские умы крутятся в своих могилах.
Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.
— Это все оттого, что мы сидели, — повторяла она, — сын пропал, дед свихнулся. И у нас — галлюцинации — никакой это не Сталин.
«Мы передавали речь товарища Сталина», — сказало радио.
Страшная пауза повисла в квартире.
— Боже! Он попал в гости к Сталину, — вскричала мама, — а Сталин своих гостей съедает.
И она опять разрыдалась.
Дед был другого мнения.
— Или его съели, — многозначительно сказал он, — или…
— Что или?! Что?!
— Или он стал «а гройсе шишке».
— Вус «а гройсе шишке»?! Что ты имеешь ввиду, татэ?!
— Я имею ввиду, что Сталину понадобился, цадик, хассид! Хаимке работает у Сталина ребе. Наш ганеф понял, что без ребе ему не обойтись.
— Бросьте вашу Кабаллу, — попросила мама, — она только запутывает дело.
— Причем здесь Кабалла? — удивился дед.
— Ну, Талмуд, вы нас ни в чем не убедили.
Родители сидели убитые, в думах, съели меня или нет Как вдруг венецианское окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник.
Он приземлился у стола и бодро отдал честь.
— Адъютант Дмитрия Яковлевича, полковник Куницын!
Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич, наконец, догадались, что это Хаимке.
— Дмитрий Яковлевич, — чеканил полковник, — велел передать, что он здоров и просил всех поцеловать.
И Куницын взасос начал лобызать маму, папу и деда.
Затем из огромного баула он начал что-то доставать:
— Вот подарки, а вот диплом Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич просил его повесить в рамочку.
Обалдевший папа развернул диплом. Он был с отличием.
Посыльный щелкнул каблуками и, вылетев в окно, полетел над Невой, к Петропавловской крепости.
«Под солнцем родимы мы крепнем год от года», — доносился его зычный голос.
Родители сидели, изучая мой диплом.
— Таки он стал шишкой! — нарушил молчание дед.
…Он отгадал, он был мудр, мой дед, я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали отдельный кабинет. В нем стояли полные собрания сочинений вождя на ста семидесяти языках.
— Не загладывай туда, — посоветовал вождь, — пышы по памяти…
Что он хотел этим сказать?..
Мне дали стенографистку — средних лет женщину в серых чулках, в сером оренбургском платке, всю серую, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хассидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, день Конституции — днем танкиста — я диктовал.
— Славные советские шахтеры, — начинал я и тут же добавлял что-нибудь, услышанное у деда. — От равноправия до братства довольно неблизко.
— Товарищи танкисты! — вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое, — нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!
— Товарищи композиторы! Славные артиллеристы! — И так далее…
— Дмитрий, — сказал однажды Сталин, — мы тобой довольны. Хочешь диплом высшей партийной школы?..
…Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын.
Вначале раздавалось зычное пение:
«Под солнцем родины мы крепнем год от года…» — затем влетал полковник.
— Здравия желаем! — он отдавал честь. — Дмитрий Яковлевич велел всех расцеловать.
Не торопясь он начинал лобызания.
